- Вы не можете мне объяснить, почему вы приносите мне папиросы только вечером? Я за ночь их выкуриваю, а днем мучаюсь от беспапиросья...
- Потому что я все еще заведую городским отделом здравоохранения и с девяти утра сижу на работе. Ясно?
- Ясно, ясно... - кротко согласился Гервасий Васильевич.
- У него локализуется гнойный очаг?
- Кажется, да.
- А потом?
- Потом будем оперировать.
- Ампутация?
- Не знаю... Посмотрим.
- До завтра, Гервасий Васильевич.
- Маму поцелуйте, Сарварчик. Передайте, что я ей кланяюсь...
Следующий день у Гервасия Васильевича был операционным.
Волков лежал в палате один и дремал. Ночью они с Гервасием Васильевичем долго не спали. Болтали о том о сем.
Гервасий Васильевич рассказывал Волкову о своем отце - удивительно талантливом гинекологе, у которого в Петербурге была прекрасная практика и своя собственная клиника. За успехи в медицине отцу Гервасия Васильевича было пожаловано звание потомственного дворянина. Это звание открыло ему двери знаменитого Владимирского клуба, где спустя три года он проиграл свой дом на Разъезжей, клинику, потерял практику, а вскоре и вовсе "сошел с круга"...
Рассказ этот за давностью лет утратил горечь, и Гервасий Васильевич говорил об отце без осуждения, вспоминал о нем с уважением и печалью.
Часам к трем ночи Гервасий Васильевич сам ввел Волкову пантопон и пожелал спокойного сна.
Весь день был в каком-то странном дремотном забытье. Он пробуждался каждый час, когда в палату входила дежурная сестра со шприцем. Да и то ненадолго. Минуты на две, на три. А потом сознание снова уплывало от него, и он уже не слышал ни звуков в коридоре, ни шагов старухи нянечки, позвякивавшей ведром с десятком чистых "уток".
Только один раз, когда старшая сестра хирургического отделения принесла ему не то завтрак, не то обед (Волков этого так и не понял) и стала уговаривать его поесть, он очнулся минут на двадцать.
Есть он не стал, но был благодарен старшей сестре за то, что она его разбудила. Именно в этот момент ему снилось что-то тревожное, мерзкое, а проснуться и открыть глаза не было никаких сил.
Старшая сестра была красивая, яркая женщина лет сорока, с огромным бюстом и могучими ногами. Ее движения сопровождались тихим потрескиванием и шуршанием туго накрахмаленного халата. После каждой фразы она с достоинством закрывала глаза и открывала их только для того, чтобы произнести следующую.
- Надо есть, Дмитрий Сергеевич, - веско говорила старшая сестра. Это необходимо для активной сопротивляемости в общей жизнедеятельности организма. А то мне придется пожаловаться на вас Гервасию Васильевичу.
Волков смотрел на старшую сестру и думал, что где-то за стенами больницы в каком-нибудь новом пятиэтажном доме есть небольшая однокомнатная квартирка с потемневшей от старости гитарой, с многочисленными фотографиями застывших людей, с высокой кроватью, с шелковым ярким покрывалом и огромным зеркальным шкафом. И живет в этой квартире старшая сестра - одинокая чистюля, наверное, бывший санинструктор роты. Дома, снимая шуршащий халат, она начинает говорить нормальным бабским языком, без всякой там "активной сопротивляемости" и "общей жизнедеятельности". Стряпает, стирает, пишет письма дальним родственникам, а поздно вечером принимает у себя многодетную соседку по лестничной площадке. Они выпивают бутылку портвейна, старшая сестра снимает со стены гитару и поет всхлипывающей соседке "про улыбку твою и глаза"... А соседка ругает детей, проклинает мужа и говорит о том, насколько старшей сестре жить легче. И старшая сестра привычно соглашается с ней, а оставшись одна, долго разглядывает в зеркале свое стареющее красивое лицо и плачет от одиночества и жалости к себе...
- Вы никогда не были санинструктором роты? - неожиданно спросил Волков.
- Нет, - ответила старшая сестра и покраснела. Я была санинструктором батальона...
Часам к пяти пришел Гервасий Васильевич. Он осторожно присел на кровать Волкова, помолчал немного, потер пальцами глаза под очками и спросил:
- Ну что, брат Дима?.. Скучаешь?
- Я почти весь день дремал, - ответил Волков.
- Очень хорошо, - сказал Гервасий Васильевич. - Просто прекрасно. Давай я тебя посмотрю немного...
- Посмотрите.
- Только сразу договоримся: никаких героических актов. Там, где больно, говори "больно". Мне это очень важно. Понял?
- М-гу.
И пальцы Гервасия Васильевича осторожно стали скользить по левому плечу Волкова. Где-то задержались, мягко ощупывали какое-то место и продолжали скользить дальше, к локтю. Потом снова возвращались назад и еще медленнее проходили путь, уже однажды пройденный.
- Больно?
- Да.
- Очень?
- Очень.
- А здесь?
- Нет.
- Совсем не больно?
- Совсем.
- М-да...
- Что, плохо? - спросил Волков.
- Да нет... Ничего особенного. - Гервасий Васильевич вынул пачку "Казбека" и стал разминать папиросу, глядя в упор на Волкова.
- А мне можно курить? - спросил Волков.
Гервасий Васильевич подумал и с деланным равнодушием сказал:
- Кури.
Он размял папиросу и сунул ее в рот Волкову. Затем оглянулся на дверь и чиркнул спичку.
Волков прикурил и улыбнулся.
- Ты мне поулыбайся, - сказал Гервасий Васильевич. - Придет старшая сестра - не до улыбок будет... И мне и тебе влетит...
Он разогнал дым рукой и еще раз оглянулся на дверь.
- Не влетит - она в вас влюблена, - сказал Волков и закашлялся.
- Это у тебя от температуры, - презрительно сказал Гервасий Васильевич. - Так и называется: температурный бред.
- Влюблена... Чтоб мне сдохнуть! - рассмеялся Волков.
- Ни в коем случае! - испугался Гервасий Васильевич.- Ты мне все показатели по отделению испортишь!
- А у вас разве смертельные исходы не планируются? - спросил Волков.
- Прекрати сейчас же, - рассердился Гервасий Васильевич. - А то заберу папиросы и уйду...
- Нет, правда, - зло сказал Волков. - Вроде как усушка, утруска. В винно-водочных отделах даже специально несколько бутылок лишних полагается - "на бой посуды"!
- Ты пьешь?
- Пью.
- Много? - Гервасий Васильевич с интересом посмотрел на Волкова.