В их рассказах присутствуют и почтенные шейхи, и, конечно, волхвы, и их более или менее исламизированные последователи, а также толкователи снов и астрологи. Однако наличие последних выглядит неправдоподобным, ибо, невзирая на то, что светила тюрко-монголам известны были плохо, народосмешение привело уйгуров, мусульман, китайцев и одержимых астрологией христиан к необходимости взять на себя роль соперников традиционных специалистов в камлании, гадании по овечьим лопаткам и внутренностям животных, и все тех же онейрологов (толкователей снов).

Именно с последними связано создание образа, скорее всего апокрифичного, двух звезд невиданной амплитуды (олицетворяющих Чингисхана и Тамерлана), якобы вышедших из тела четвертого предка монгольского завоевателя, чтобы пролететь по небосводу и озарить его своим сиянием. Не входя в мифологический репертуар степных народов, он занимает место более классического образа древа, выросшего из пупа некоего предка и простершего свои ветви над всею землею. Что до онейрологии, то это искусство прочно связано с шаманизмом. В продолжение всей своей жизни Тимур постоянно руководствовался приметами и действовал сообразно с видениями и снами. Апокалипсический контекст проявляется у Ибн Арабшаха в приписываемых Тамерлану словах, адресованных юношам-ровесникам: «Время настает. Поклянитесь, что меня не оставите никогда». [43]

Тимуру было приблизительно шестнадцать лет, когда он поступил на службу к эмиру Казагану, считавшемуся «делателем ханов», поскольку именно им были один за другим возведены на трон Угедеид Данишмендия и Джагатаид Баянкули. Именно он являлся настоящим владетелем Трансоксианы, хотя его власть, присвоенная им незадолго до того, надо сказать, незаконно, будучи осуществляема руками государя, являющегося его креатурой, была непрочной и оспаривалась несколькими эмирами.

Тимур сразу же оказался замешанным во все интриги землевладельцев; он выслушивает критику и размышляет об обоснованности претензий; до него доходят слухи о заговорах. Вельможи притворяются, что доверяют ему, но в то же самое время пытаются сделать его соучастником восстания, о котором во время пребывания в Кеше он подумывал сам. В тот период он скорее всего участие в бунте принял бы, но теперь, осознав могущество эмира и слабость его противников, понял, что не стоит вместе с ними пускаться в авантюру. К тому же (присягнув эмиру на верность) как человек чести предателей он ненавидел. Вот почему Тимур донес на заговорщиков и посоветовал Казагану проявить твердость и применить метод, к которому в дальнейшем часто будет прибегать сам, а именно осыпать дарами вельмож, чтобы, завидуя друг другу, они начали состязаться за высочайшее благорасположение. Эмир вознаградил его тем, что поставил командовать одним из отрядов и женил на своей внучке, красавице Альджай, «подобной новорожденной луне и наделенной станом стройным, как кипарис». Она не замедлила одарить Тимура сыном, которого он скромно назвал Джахангиром («тем, кто держит в руках мир»). Думал ли он уже тогда о его будущих победах?

Человек щедрый, каким Тамерлан был всегда, он обзавелся многочисленными друзьями. Человек набожный, каковым действительно или притворно оставался неизменно, он поддерживал связи с аскетами, давая себе полный отчет в их способностях туманить головы простакам. Он наладил приятельские отношения с Джалальаддином Махмудом Аль-маки, который через два-три года стал гератским судьей (кади). Он привлек на свою сторону шурина, эмира Хусейна, одного из Казагановых правнуков, владевшего значительными землями в Афганистане с находящимися там городами Балх (Бактрия), Кабул, Кундуз и Бадахшан. [44]

Минуло пять лет службы Тимура у Казагана. Все вроде бы указывало на то, что он поставил на верную карту и что карьера его была обеспечена, как вдруг, в начале 1358 года, эмир пал от руки Кутлук-Тимура, сына Боролдая, мусульманина из рода Орнатов, главного предводителя племен, населявших территорию между Амударьей и Кандагарскими степями. Феодалы восстали друг против друга. Сына жертвы, Мир-Абдаллаха, человека ни на что не способного, изгнали Хаджи-барлас и Баян Сельдуз. Наступила полная анархия. Осторожный Тимур посчитал, что выгоднее было бы возвратиться в родной город. Прибыв туда, он нашел больного отца, спасавшегося молитвами в одной дервишской обители, а также то ли настоящего, то ли мнимого «дядю», Хаджи-барласа, возглавившего большой род и, заодно, Кеш.

Трансоксианская знать была готова сохранить власть, трудно было решить, кому можно было бы ее доверить. Претендентов было множество. Тимур, отец которого вскоре умер, имел позиции далеко не самые лучшие. Впрочем, вначале даже речи о нем не шло: у него имелись друзья и сторонники, но годные лишь на роли второго плана, не более того. Человек еще молодой, среди известных политических предводителей он значил мало, не являясь даже хозяином у барласов. И все же ему удалось занять место в ряду основных претендентов, бок о бок с Хаджи-барласом, своим шурином Хусейном и Баязидом, вождем могущественного рода Джалаиридов.

Как раз тогда хан илийских монголов, настоящий хан-Джагатаид, Тоглуг-Тимур, решил, что настало время восстановить единство империи. В 1360 году он совершил набег на Трансоксиану. Баязид Джалаирид поспешил ему навстречу и к нему присоединился. Времени для того, чтобы определиться: сопротивляться ли, спасаться ли бегством, или сотрудничать, — у барласов было мало. Первый вариант казался невозможным. Хаджи-барлас избрал второй и увел часть племени в Хорасан. Тимур остановился на третьем, предварительно проконсультировавшись с религиозными авторитетами; он наговорил им массу лестных слов, но в случае неблагоприятного развития событий мог бы возложить ответственность на них. Выступив навстречу Тоглуг-Тимуру, он устроил пир в его честь и щедро одарил. Монголы, принявшиеся было за грабежи, были встречены как дорогие гости. [45]

Тимур интриговал, сорил деньгами, чтобы создать впечатление, будто бы его влияние на мусульман могло быть полезным для язычников с берегов Или, и разъяснял тем, кои желали его слушать, что, сотрудничая с оккупантом, он приносил себя в жертву во имя народа, таким способом спасая то, что могло быть спасенным, в то время как его «дядя» дезертировал. «Разумный план приносит пользы больше, чем сто тысяч воинов», — говорил он впоследствии, имея в виду свои ловкие, но малопочтенные сделки. Одним словом, он устроил так, что Тоглуг-Тимур впредь клялся только им. Когда последнему из-за бунта, погнавшего его в центр империи, пришлось покинуть берег Сырдарьи, он не нашел ничего более разумного, как доверить управление Трансоксианой — или, по утверждению других, Кешской провинцией — Тимуру, под команду которого поставил целую тьму, то есть корпус войск численностью десять тысяч сабель. На двадцать пятом году жизни Тимур возомнил, что своего добился.

Он ошибался. Как только илийцы ушли, возвратились люди Хаджи-барласа; они примкнули к Баязиду Джалаириду и нестроения возобновились. Действия Тимура были решительными. Он хотел одним выстрелом убить двух зайцев: сохранить верность Джагатаидам и избавиться от «дяди». Он его атаковал и разбил; однако минуло совсем немного времени и войска его покинули, увидев в нем слугу язычников. Ничего другого, как предстать перед Хаджи-барласом и покаяться, ему не оставалось. Его карта оказалась несчастливой: кроме жизни, он потерял все.

В 1361 году возвратился Тоглуг-Тимур, полный решимости покончить с этой беспокойной и невыносимой знатью. Она почувствовала это и струсила. В Хорасан устремились толпы беженцев. Некоторые феодалы оказали было сопротивление, но потерпели поражение. Большинство предпочло покориться. Тимур — первый. Хан, не заботясь о мотивировке своих решений, повелел придать смерти некоторых вождей: сначала Баязида, а потом Баяна Сельдуза. Видя для себя опасность, Хаджи-барлас вновь устремился в Хорасан, но неподалеку от Себзевара пал от рук то ли бандитствовавших наемников, то ли разбойников-грабителей. Решив, что порядок восстановлен, Тоглуг-Тимур, уверенный в своем превосходстве над врагами, назначил сына, Ильяса-ходжу, на пост наместника Трансоксианы и дал ему в советники Тимура.