Увидев молодого человека, его тонкие губы расплылись в доброжелательной улыбке. Ответив на приветствие Германа и пожав его руку, он представился:

— Георгий Максимович! Рад нашему знакомству. Дочка рассказывала о тебе много хорошего. Я верю ей. У нее хорошая интуиция. Видно, наследственное. Присаживайся, пожалуйста. Чувствуй себя как дома. — Он указал рукой на соседнее кресло.

— Спасибо. Мне тоже очень приятно познакомиться. Как вам во Франции?

— Ты знаешь, сынок, можно я так, по-простецки, поди, мои-то годки позволяют? Не возражаешь?

— Нет, конечно. Пожалуйста.

— Так вот, все здесь вроде бы и ничего. Да только слегка тоскливо. Я здесь недавно, а уже чувствуется эта, как ее, ностальгия. Вот. Все как-то непривычно. Чужой язык. Чужие нравы. Хоть и не забывают меня мои приятели, навещают, но разве хватит этого недолгого общения для русской души. Честно говоря, не усидел бы я здесь долго, если бы не обстоятельства. Да и их-то можно было бы послать к едрене фене. Вот только дочурке моей здесь жить надобно. Образование. Да и как я без нее? Единственная она у меня. Родилась, когда мне уже сорок пять стукнуло. Да и виделись мы с ней по воле злодейки судьбы, не так уж и много. Так что сейчас пытаюсь наверстать упущенное. Души в ней не чаю. Видишь, какая красавица выросла? Вся в мать. И умница какая…

— Ну ты уж, папа, совсем меня захвалил. Гляди, перехвалишь. Зазнаюсь. — Марина ласково положила руки на плечи отцу и подмигнула Герману.

— Да нет, доча, я правду говорю. Да и, думаю, молодой человек со мной согласен?!

Молодой человек утвердительно кивнул. Дескать, нет никаких сомнений. Конечно.

— Ну что, пора и за стол. Марина с утра хозяйничала, готовила все. Решила пельменями сибирскими, из заграничных продуктов, нас побаловать. Пойдем в столовую.

В столовой их ждал со вкусом сервированный стол. Накрыт он был на три персоны серебряными приборами и хорошей посудой. Среди всевозможных закусок посреди стола возвышалась хрустальная ваза с гиацинтами.

— Доча, подай из морозилки водочки, — попросил Георгий Максимович и, взяв из рук Марины покрытую инеем, запотевшую литровую бутылку, ловко открыл ее. — Кореша из России привезли. «Столичная». Кристалловская. Не признаю я ихние разные виски, джины. Вот русская водка — другое дело. — Он разлил прозрачное содержимое по рюмкам.

— Ну что, друг дорогой, земляк, как говорится, быть добру. Выпьем за Россию-матушку. Да за тебя, гостя нашего.

Они чокнулись. Выпили. Закусили. Герман в ответ поднял тост за хозяев, за их гостеприимный дом. Потом дружно выпили за красавицу Марину. Потом за друзей. Потом за тех, кого с ними нет и никогда больше не будет. За погибших и умерших. Помянули, по традиции не чокаясь и проронив несколько капель на стол, немного помолчав, продолжили застолье.

Хозяюшка подала замечательные пельмени. Они удались на славу и источали пар и аромат. Отведав русское блюдо и похвалив умелую девушку за ее стряпню, мужчины продолжили непринужденную беседу.

Говорили о том о сем. О Москве, о России. Что изменилось? Что нового? Что хорошего и что плохого принесли последние годы? Пили водку. Закусывали. Невзирая на свое крепкое здоровье, Герман почувствовал, что хмель приятным теплом и расслабленностью уже овладевает его организмом. Как ни странно, Георгий Максимович, выпивая наравне со своим гостем, ничуть не изменился в лице и речи. Все тот же разумный, проницательный взгляд. Все та же четкая манера речи. Он говорил достаточно лаконично, но своими короткими фразами ловко умудрялся выразить то, что считал нужным. Судя по всему, гость ему был симпатичен, и беседа носила самый дружелюбный характер. Герману, в свою очередь, нравилось слушать умудренного жизненным опытом человека. В его словах чувствовались острый, деятельный ум и железная, непоколебимая воля. Незаурядность этого человека была очевидна.

Отвечая на вопрос Георгия Максимовича о роде своих занятий, Герман попытался общими фразами обрисовать свою деятельность, не углубляясь в подробности и конкретику. Его пожилой собеседник внимательно слушал и позже неторопливо изрек:

— Ну, ты и намалевал так замысловато, сынок. Можно и попроще. Глаз-то у старика опытный. Я и так вижу: парень ты неплохой. И путь твой жизненный ничем паскудным, думаю, не запятнан. Сейчас трудно разобраться, кто есть кто. Кто по жизни. И к какой масти относится. Видно, твоя тропинка не вразрез нашей идет, а, скорее, наоборот, рядышком. Хоть и виду ты стараешься не показывать, я-то знаю, что ведаешь ты, кем я по жизни значусь. Дочка же вроде тебя посвятила? Ну и мне отрекаться от своей доли не подобает. Да, доля моя — воровская. Уж так суждено мне было с малых лет. Не пристало вору самому представляться, но человек ты, я чую, правильный и об идее нашей ведаешь. Видно, знаешь о том, что закон мы свой имеем. И понятия по нему свои трактуем.

— Как не знать?! — ответил Герман. — Знаю и отношусь к нему с уважением. В основе своей и по сути воровской закон справедливым началом создан. Имею общение и дружбу с некоторыми ворами. Долгих сроков я не мотал, да что греха таить, больше четырех месяцев в камере предварительного заключения не сиживал. Только до суда. Близкие помогли, вытянули. Деньгой хорошей откупали. Так что на суде оправдательный приговор вынесли. Понятия же арестантские знаю и вразрез им не иду. И не сочтите за непочтение то, что с таким любопытством интересуюсь. Как имя ваше воровское? Как кличут в народе?

Пожилой человек задумчиво ухмыльнулся. Помолчав и внимательно посмотрев на Германа, ответил:

— Отчего же?.. Секретом это никаким не является… Люди меня обзывают Макинтош. Жора Макинтош. Так и кличут уже почти полвека. Слышал, поди?

— Как не слышать!

Герман, конечно же, слышал это легендарное в воровских кругах имя. Имя, овеянное тайной и уважением в элите криминального мира. Имя как символ мученика за воровскую идею. Старый, как говорят нынче, «нэпманский вор», воспитанный на старых традициях, провел в местах лишения свободы тридцать с лишним лет. Попав на малолетку сразу после Великой Отечественной, в трудные послевоенные годы за кражу, он не сходил с этого пути всю оставшуюся жизнь. Считался одним из самых непреклонных поборников воровского закона и тех традиций, которым следовали «честняги» — честные арестанты того времени. Совершив несколько отчаянных побегов и организовав множество тюремных бунтов, он укрепил свою репутацию страстного поборника идеи.

О его преступных «подвигах», о грандиозных налетах и других непревзойденных по своей дерзости преступлениях ходила громкая молва. О его безрассудной храбрости и суровой справедливости рассказывали легенды. С каждым годом это укрепляло его и без того незыблемый авторитет.

Несмотря на жестокость и бескомпромиссность, Жора Макинтош слыл человеком по-своему даже гуманным: ходили забавные истории о том, как во время иных краж и грабежей он проявлял какое-то до странности трогательное милосердие. Мог из сострадания отдать награбленное нуждающимся. По своей натуре до денег он был не жаден.

В последние годы, разменяв седьмой десяток отошел от дел. Здоровье от долгой лагерной жизни сильно пошатнулось. Но, как было слышно, несмотря на это, он никогда не отказывал людям в решении особо важных вопросов. Рассудить всегда мог по справедливости и без компромиссов. Поэтому к нему тянулись не только воры, но и другой люд.

Когда Герман услышал прозвище старого вора, на его лице проявилось некоторое удивление — имя было громким, и молодой человек был слегка обескуражен столь неожиданной встречей.

Георгий Максимович улыбнулся и сказал:

— Вижу, ты обо мне слышал.

— Да, слышал. И немало. Не думал, что так неожиданно познакомлюсь, да еще за рубежом и, через вашу дочь.

— В народе много чего рассказывают, к тому же немало приврать умеют. Такова уж людская сущность. Ты, небось, представлял меня этим… Как его?.. Суперменом. А я — обыкновенный старик с потерянным в неволе здоровьем. — Он хрипло, но весело засмеялся. — Ну ничего, я еще поживу. Хотелось бы еще с внуками повозиться, — подмигнул он Марине.