В глубине души Гэпли не мог простить Паукинсу его смерти. Во-первых, это было с его стороны подлой уловкой, – он просто боялся того, как бы Гэпли не стёр его в порошок, к чему всё уже было готово, а, во-вторых, в мыслях Гэпли получился странный пробел. В продолжение двадцати лет он усиленно работал по семи дней в неделю, засиживаясь иногда далеко за полночь, работал с микроскопом, скальпелем, сеткой для ловли насекомых, пером в руках – и почти вся работа целиком была связана с Паукинсом. Европейская известность, которую приобрёл Гэпли, явилась, как некий случайный придаток к его великой антипатии. Во время последней полемики он доработался до предела. Полемика убила Паукинса, но и его, так сказать, обрекла на бездействие; доктор посоветовал ему прекратить на некоторое время работу и отдохнуть. Поэтому Гэпли отправился в тихую деревню в Кенте, где день и ночь размышлял о Паукинсе и о всех тех хороших вещах, которых нельзя сказать о нём.

Наконец, Гэпли начал понимать, куда влечёт его это занятие. Он решил побороть свои мысли и принялся читать романы. Но всё же не мог не думать о Паукинсе – он видел Паукинса бледным, произносящим свою последнюю речь; каждая фраза в романе давала Гэпли прекрасный повод для этого. Гэпли перешёл на фантастические[5] рассказы – и увидел, что они его не захватывают. Начал читать «Вечерние развлечения на острове«note 6 пока здравый смысл окончательно не возмутился в нём, как чертёнок, закупоренный в бутылку[7] . Принялся за Киплинга, но оказалось, что Киплинг «ничего не доказывает», будучи в то же время непочтительным и вульгарным (у этих учёных совсем особые понятия!). Гэпли, к несчастью, попробовал читать «Внутреннее обиталище» Безант – и тут первая же глава опять направила ход его мыслей на учёные общества и на Паукинса.

Тогда Гэпли обратился к шахматам и нашёл, что это несколько лучше успокаивает. Вскоре он изучил все ходы, главные гамбиты и наичаще встречающиеся финалы – и начал побеждать приходского священника. Но потом цилиндрическая фигура короля у противника начала походить на Паукинса, – это Паукинс стоит и тщетно открывает рот, чтобы протестовать против мата; Гэпли решил бросить шахматы.

Быть может изучение новой отрасли знаний окажется в конце концов самым лучшим развлечением. Лучший отдых состоит в смене занятий. Гэпли решил погрузиться в изучение инфузорий и выписал из Лондона один из своих небольших микроскопов вместе с монографией Хейлибота. Он думал, что если ему удастся затеять добрую ссору с Хейлиботом, то он, может быть, окажется в состоянии зажить новой жизнью и забыть Паукинса. Вскоре он засел за работу с обычным своим рвением и принялся изучать микроскопических обитателей придорожного пруда.

На третий день занятий Гэпли обнаружил новый вид в местной фауне. Он работал поздно вечером с микроскопом, и единственным источником света в комнате была яркая лампочка с зелёным абажуром особой формы. Как все опытные микроскописты, он держал оба глаза открытыми. Это единственный способ избежать сильного утомления. Правым глазом он смотрел в инструмент, – там перед ним лежало светлое и ясное круглое поле, по которому медленно подвигалась тёмная инфузория. Левым глазом Гэпли смотрел как бы не видя. Смутно сознавал он, что перед ним медная трубка инструмента, освещённая часть поверхности стола, лист бумаги для заметок, подставка лампы, вокруг погружённая в темноту комната.

Вдруг внимание его переместилось от правого глаза к левому. Стол был покрыт тканой скатертью, довольно ярко освещённой. Рисунок был выткан золотом и кое-где красными и бледно-голубыми нитями по сероватому фону. В одном месте рисунок как будто сместился, и здесь краски как бы передвигались и колебались.

Гэпли быстро откинул голову назад и стал смотреть обоими глазами. Рот у него открылся от изумления.

Перед ним сидела большая бабочка; крылья у неё были раскрыты, как у бабочки!

Странно, что она могла попасть в комнату; ведь окна были закрыты. Странно, что она не привлекла внимания Гэпли, когда летела туда, где теперь сидит. Странно, что она так подходит к рисунку скатерти. Ещё страннее, что ему Гэпли, великому энтомологу, она совершенно неизвестна. Чувства не могли его обманывать. Она медленно ползла по направлению к лампе.

– Новый вид, чорт возьми! И это в Англии! – воскликнул Гэпли, пристально вглядываясь.

Потом он вдруг подумал о Паукинсе. Паукинса это совсем с ума свело бы. А Паукинс взял и умер!

Что-то в голове и туловище насекомого стало удивительно напоминать Паукинса, – совсем так же, как это было с шахматным королём.

– К чорту Паукинса! – сказал Гэпли. – Но я должен поймать её. – И, оглядываясь, не найдётся ли чего под рукой, чтобы прикрыть бабочку, он медленно встал со стула. Вдруг насекомое взлетело, ударилось о край абажура – Гэпли слышал это – и скрылось в темноте.

В один миг сорвал Гэпли абажур, так что комната осветилась. Бабочка исчезла, но вскоре наметавшийся глаз Гэпли заметил насекомое на обоях у двери. Он направился туда, приготовившись накрыть его абажуром. Однако, раньше, чем он подошёл достаточно близко, бабочка снялась с места и принялась летать по комнате. Как все бабочки, и эта летала, внезапно останавливаясь и меняя направление, как бы исчезая в одном месте и появляясь в другом. Один раз Гэпли промахнулся своим абажуром; потом ещё раз.

На третий раз он задел микроскоп. Инструмент покачнулся, ударился о лампу, опрокинул её и с шумом свалился на пол. Лампа покатилась по столу и, к счастью, погасла. Гэпли очутился в темноте. Вздрогнув, он почувствовал, что диковинная бабочка задела его за лицо.

Это могло с ума свести. Свечей у него не было. Если открыть двери, насекомое улетит. В темноте он совершенно ясно увидел Паукинса, который смеялся над ним. Паукинс всегда смеялся раскатисто. Гэпли с шумом выругался и топнул ногой по полу.

Раздался робкий стук в дверь.

Потом дверь чуть-чуть приоткрылась, очень медленно. Позади красного пламени свечи показалось встревоженное лицо хозяйки дома, седые волосы её были покрыты ночным чепчиком, а на плечи накинуто было что-то красное.