— А как же!

— Хорошо, что не утоп, — сказал Вася-маслопуп. — А то мне на картошку завтра.

— И не застрелили, — добавил Титарев.

— И не распилили, — хихикнул Вася-бес.

И тут мощный порыв ветра прошелся по вершинам деревьев. Один, второй… Первые сорвавшиеся шишки тяжело зашлепали по земле. А потом кедры заговорили-заговорили от ударов плодов по веткам. Пошла паданка…

— А мне на картошку завтра! — со слезой сожаления произнес Вася-маслопуп.

— Халява! — закричал Вася-бес. — Халява!!

И мужики, как дети счастливые, бросились собирать шишки.

Равиль Мухарашев ел сало, а ведь татарин с любого бока. Ладно бы Назарко или Низенко затесались среди бабушек и дедушек. Татарва кругом. Хотя и сибирская. Мухарашевы, Урамаевы да Хайрулины. Ни одного хохла-салоеда.

Тем не менее Равиль шел вразрез со статьями Корана. И не только по салу. Скоромным продуктом спиртосодержащие жидкости закусывал. Праздновал караемые Аллахом запреты: ни грамма сала, ни капли самогонки.

И это не все. Кабы Равиль, натрескавшись сала, накушавшись водки, баиньки зубами в стенку заваливался. Нет, пьяные руки чесались по рычагам трактора. Душа, залитая самогонкой, ублаженная салом, требовала скорости. И летал ДТ-75 с моста в реку, «Беларусь» брал на таран сельский клуб, «Кировец» прореживал столбы на улице.

Заканчивайся этим список грехов пьяных, было бы полбеды. Однако сало, водка и приключения тракторные не в дугу Равилю, если жену не погоняет.

Будь она из Петровых или Смирновых, еще туда-сюда. А тут, с какого бока ни возьми, Муслима без всяких примесей. Единоверка. Но Равиль, как подопьет, с порога: «Богомать!..» — и далее в режиме ненормативной лексики. Хотя и исключительно русской. После чего включается рукоприкладство.

И несется Муслима по селу, дети в охапке, где бы переночевать, переждать бурю.

Так и жили.

В тот переломный день Равиль не на кочерге пришел домой, а чуть губы помазавши. Но хотелось кочерги. Начал просить на бутылку. И тут впервые Муслима заявила:

— Я тебя отравлю!

— Сам повешусь, елки зеленая, раз не даешь на пузырь! Дашь?

— Туда тебе и дорога, — не испугалась самоубийственных угроз супруга. — Не придется руки марать!

Ах так! Равиль отложил на время проблему кочерги и полез на сеновал. Набил комбинезон сеном, лямки поверх куртки пропустил, в которую тоже сена напихал. Для полного правдоподобия сапоги приделал. На голенища гачи натянул, штрипки на подошвы вывел. И так приспособил двойника под навесом, что полная иллюзия — Равиль повесился. Один к одному похоже на страшную трагедию.

Что самоубийца без головы, сразу не разберешь. В полу сеновала был лаз. Равиль куклу приделал таким образом, что как бы петля и голова бедолаги остались внутри, а тулово, начиная с плеч, из лаза свешивается. Лестницу отбросил. Сумерки вечерние на руку правдоподобию. Под навесом и того темнее. Поди сразу разбери — трагедия висит или фарс, в нее переодетый?

Полюбовался Равиль сотворенным. Даже слегка не по себе стало от искусной имитации личного самоубийства.

«Как бы, елки зеленая, инфаркт Муслиму не долбанул, — подумал сердобольно и тут же отбросил сантименты. — Ёе, пожалуй, долбанет! А пореветь полезно».

И пошел догонять себя к состоянию, которое именуется «пришел на кочерге».

Часа через два возвращается на ней самой, слышит шум, крики, у дома народ толпится.

— Что за дермантин? — интересуется тусовкой.

— Равиль повесился!

— Какой?

— Ой, батюшки, да вот же он! А там кто?

Погонял Равиль, как водится, Муслиму в тот вечер, наутро она похмельному говорит:

— Отравлю!

— Че болтаешь, дура? — у Равиля и без того голова трещит по швам, тут еще бабской болтовней загружают. — Тебя посадят! А детей на кого?

— За детей он раскудахтался! А когда пьешь в два горла, совесть твоя о них вспоминает? Иллюминаторы бесстыжие зальешь и герой над нами изгаляться! Че дети хорошего видят?! Морду твою пьяную… Вчера о них думал? Опять на всю деревню осрамил! Как людям в глаза глядеть? Отравлю! Сколько можно по селу от кулаков твоих прятаться?

Костерит Муслима, Равиль нехотя отбрехивается. Не впервой.

— Отравлю! — рубит сплеча Муслима.

Равиля на арапа не возьмешь.

— Дура. Накрутят срок, елки зеленая, будешь на зоне трусы мужские лет восемь шить…

— Не буду!

— Куда ты денешься?

— Шито-крыто устрою!

— Че в печке меня по деталям сожжешь? — смеется сквозь головную боль Равиль.

— Делать мне нечего возиться. Похороню и все.

— В больнице быстро определят отравление. И готовьте, гражданка, ручки для наручников.

— Какая больница? По нашим законам в день смерти хоронят. Это раньше в район возили на вскрытие. А сейчас кому надо? Ты известный пьянчужка. Мало вас в последнее время, нажравшись гадости, откинулось?.. Кто будет возиться с алкашом?..

Логика, конечно, есть. И хотя Равиль был на все сто уверен, Муслима стращает, задался вопросом: «Сильно убивалась, как меня висячего обнаружила, или нет?»

Спросил у соседки Тоньки Перегудиной. Та одной из первых прибежала на самоубийцу.

— Ага! Прямо руки себе заламывала за спину, — сказала Тонька. — Головой о поленницу как начала, сердешная, биться! «Ненаглядный мой, — кричит, — на кого меня такой-разэтакий покинул? Как без тебя, кормильца сытного, поильца вкусного, жизнь доламывать? За кого теперь в беде ухватиться, в горе облокотиться?» И давай волосы на себе клоками рвать, пучками выдергивать. Еле удержала. Останется, думаю, лысой, как столб. Никто замуж не возьмет.

— Ты какая-то бесчувственная, Тонька, — укорил соседку Равиль. — Муж в петле находится, елки зеленая, горе у людей, а ты жену за нового мужика сватать готова. Непутевая ты.

— Ага, ты распутевый! То-то Муслима обрадовалась, когда тебя в петле застала. «Ой, — говорит, — какое счастье подвернулось! Поживу без битья и синяков».

— Да ну тебя, дермантин всякий собираешь!

Тоньку, конечно, только задень. Наворотит с добрый зарод. То у нее убивалась Муслима, то радовалась безостановочно.

Неудовлетворенный Тонькой, Равиль продолжил опрос односельчан. Никто версию, что Муслима от вида руки на себя наложившего супруга хлопала в ладоши и скакала от восторга, не подтвердил. В то же время ни один из очевидцев потоков слез, битья головой о близлежащие предметы и крики по покойнику не зафиксировал.

— Плакала, а как же, — рассказывал дед Илья, сосед по огороду, — муж родной себя порешил. Конечно, убивалась. Шутка ли — такое сотворил… Честно говоря, я не видел. Почти перед тобой пришел. До меня все слезы выплакала…

Однако Равиль ни одного настоящего свидетеля, кто хотя бы слезинку застал в глазах у Муслимы под трупом супруга, не нашел.

«Ничего себе дермантин!» — подумал.

Он слышал: есть два способа введения яда в организм. Можно одной дозой свалить в гроб намеченный объект, а можно подмешивать отраву в пищу понемногу. Она копится-копится в органах, а потом хлоп — готово дело, заказывайте место на кладбище. Или в мази, которыми пациент натирает разные места, подмешивать. Мазью Равиль пользовался только сапожной. «Через сапоги отравление не должно действовать, — подумал. — Да и чищу их редко».

Тогда как ел Равиль каждый день.

«Надо всем рассказать, что Муслима хочет извести меня», — решил.

И тут же отказался от открывающейся перспективы: «Засмеют, елки зеленая! Скажут — допился Равиль до дермантина в голове, пора в сумасшедший дом определять».

Кусок в горло лезть перестал.

Никогда на аппетит в части его отсутствия не сетовал. В поле тем более. Как раз время пахоты началось. На свежем воздухе только подавай. К обеду не то что есть — жрать хочется. Волчий голод нападает. Вылезет Равиль из трактора, достанет котомку и первым делом сало ищет. Такой у него диетический распорядок. Кто-то непременно салат должен употребить на старте трапезы или стакан сока, Равилю для разгона сало подавай. А как раскочегарится, салом темп поддерживает и точку финишную им же ставит. Поэтому, приступая к еде, для начала полшмата умнет, первый голод утолить, а уж потом к остальным блюдам переходит, заедая каждое все тем же немусульманским деликатесом…