И он решительно приблизился.

Шпага выпала из рук Мариуса, и оба дуэлянта замерли. Фортунио без лишних слов бросился к двери. Но Гарнаш одним прыжком пересек разделяющее их пространство.

— Назад! — вскричал он. — Повернись, или я проткну шпагой твою спину. Если хочешь воспользоваться дверью, то скорее всего потребуется пара человек, чтобы вынести тебя. Побереги свою грязную шкуру!

Через пару часов после поединка в апартаментах маркиза де Кондильяка, в гостинице «Черный Кабан» в Ла-Рошете, господин Гарнаш, сопровождаемый одним лишь Рабеком, скакал галопом в сторону французской границы, направляясь в маленький городок Шейли, расположенный на дороге, ведущей через долину Изера к Кондильяку. Но его путь лежал мимо города. В двух милях к востоку от Шейли, на холме, склоны которого представляли собой сплошной виноградник, стояло низкое, квадратное серое здание монастыря Святого Франциска. Туда и направил господин Гарнаш бег своей лошади, и они с Рабеком поехали через виноградники, вверх по длинной извилистой дороге, освещенной мягким светом ноябрьского полудня.

Все мысли Гарнаша были о Валери, лицо парижанина было мрачным, а глаза печальными.

Наконец они достигли возвышенности; Рабек спешился и постучал хлыстом в монастырские ворота.

Появился привратник и, услышав от Гарнаша, что ему необходимо видеть аббата, предложил ему войти.

Гарнаша провели сквозь аркады, обрамляющие огромный четырехугольный двор и сад, где трудились двое монахов в рясах, подоткнутых выше колен, а затем вверх по лестнице в комнату аббата, которая оказалась небольшой и скудно обставленной и была пропитана слабым запахом воска, который присущ исключительно монастырским помещениям.

Аббат монастыря Святого Франциска в Шейли был высокий худощавый человек с аскетическим лицом. Нос его напоминал нос Гарнаша; такой тип носа свидетельствует о склонности скорее к действиям, нежели к молитвам. Он с серьезным видом поклонился этому рослому незнакомцу и попросил его сообщить, чем может быть ему полезен. Держа в руке шляпу, Гарнаш сделал шаг вперед и без колебаний изложил причину своего визита.

— Святой отец, — сказал он, — один из семейства Кондильяков сегодня утром встретил свой конец в Ла-Рошете.

Глаза монаха, казалось, оживились, словно у него проснулся интерес к внешнему миру.

— На все воля Божья, — вскричал он. — Путь порока навлекает гнев небес. Как этот несчастный встретил свою смерть?

Гарнаш пожал плечами.

— De mortuis aut bene, aut ninil note 43, — сказал он. Вид его был серьезен, голубые глаза строго смотрели перед собой, но аббат и не подозревал, как внимательно они наблюдают за ним. Он слегка покраснел, услышав упрек, но, смиряясь, лишь склонил голову и ждал, пока парижанин продолжит.

— Необходимо предать его тело погребению, святой отец, — мягко проговорил тот.

Услышав это, монах поднял голову, и на его щеках появился более густой румянец — теперь уже от гнева. Гарнаш был рад этому.

— Зачем вы пришли ко мне? — спросил он.

— Зачем? — нерешительно откликнулся Гарнаш. — Разве погребение мертвых не обязанность церкви? Разве это не составляет часть ваших священных обрядов?

— Вы спрашиваете так, как будто заранее ставите мой ответ под сомнение, — покачав головой, ответил монах. — Да, все это так, как вы сказали, но в наши обязанности не входит хоронить умерших безбожников и тех, кто при жизни был отлучен и умер без покаяния.

— Как можете вы быть уверены, что он умер без покаяния?

— Я не уверен, но предполагаю, что он умер без отпущения грехов, поскольку не нашлось бы священника, который, зная его имя, решился бы исповедать его, а если бы кто-то сделал это, не зная ни имени, ни об отлучении, то такая исповедь вообще не имеет силы. Просите других похоронить этого члена семейства Кондильяков; не имеет значения, чьими руками и в чьей земле его похоронят, как не имеет значения для лошади, на которой он ездил, или гончей, которая бегала за ним.

— Церковь бывает иногда слишком сурова, святой отец, — смиренно заметил Гарнаш.

— Церковь всегда справедлива, — строго ответил аббат, и гнев вспыхнул в его темных глазах.

— При жизни он был знатным дворянином, — задумчиво произнес Гарнаш. — Не подобает, чтобы после смерти его телу не были оказаны должные почести.

— Тогда пусть те, кого почитали Кондильяки, окажут теперь почести этому умершему Кондильяку. Церковь не в их числе, месье. Со времени смерти последнего маркиза семейство Кондильяков взбунтовалось против нас, с нашими священниками дурно обращаются, наш авторитет презирают, они не платят десятину, не ходят к причастию. Устав от такого неблагочестия, церковь наложила на них проклятие, под этим проклятием они, похоже, и гибнут. Мое сердце скорбит о них, но…

Он развел руками, длинными и настолько худыми, что они были почти прозрачными, и его лицо осталось опечаленным.

— И тем не менее, святой отец, — сказал Гарнаш, — двадцати братьям монастыря Святого Франциска придется отнести это тело в Кондильяк, и вы сами возглавите эту мрачную процессию.

— Я? — монах отпрянул от него, и его фигура, казалось, стала выше.

— Кто вы такой, месье, чтобы приказывать мне, что я должен делать, невзирая на законы церкви?

Гарнаш взял аббата за рукав и подвел к окну. Его глаза и губы улыбались.

— Я скажу вам, кто я такой, — произнес Гарнаш, — и в то же время постараюсь отвратить вас от ваших суровых намерений.

В тот самый час, когда Гарнаш старался убедить аббата монастыря Святого Франциска в Шейли отнестись более доброжелательно к покойному, мадам де Кондильяк сидела за обедом, а с ней находилась Валери де Ла Воврэ. Обе почти не прикасались к еде. Одна была подавлена печалью, другая — беспокойством, и то обстоятельство, что обе они страдали, возможно, подтолкнуло вдову обращаться с девушкой более мягко. Вглядываясь в бледное лицо и печальные глаза Валери, вдова почувствовала, что какая-то наиболее значащая часть естества девушки перестала существовать. У мадам мелькнула мысль, что в таком состоянии ее будет проще подчинить их воле, но долго об этом размышлять не стала. Сегодня она была настроена миролюбиво, но, без сомнения, лишь потому, что сама нуждалась в милосердии и сочувствии.

Страхи, которые недавно терзали мадам, были, как теперь считала она, слишком уж преувеличены. Сотни раз она повторяла себе, что ничего плохого с Мариусом случиться не может. Флоримон болен, а если даже и нет, то Фортунио постарается сделать так, чтобы он никогда уже ничем не болел.

Тем не менее ее мучило беспокойство, и она с нетерпением ожидала новостей, хотя прекрасно знала, что их время еще не пришло.

Она разок укорила Валери за отсутствие аппетита, и в ее голосе прозвучали даже нотки доброты — впервые за все месяцы после смерти старого маркиза. Но девушка не уловила их сейчас, а если бы и уловила, то не придала бы им значения.

— Ты совсем не ешь, дитя, — сказала вдова еще раз, и ее взгляд потеплел.

Валери подняла глаза, словно внезапно пробудившись ото сна, и в это мгновение они наполнились слезами. Голос вдовы открыл шлюзовые ворота ее печали, и сдерживаемые до сих пор слезы были готовы излиться. Маркиза поднялась и жестом приказала пажу и слуге удалиться из комнаты, потом обошла стол, встала рядом с Валери и склонилась к ней, положив свою руку на плечо девушки.

— Что беспокоит тебя, дитя? — спросила она.

На мгновение мадемуазель, казалось, ближе прильнула к плечу вдовы. Затем, будто внезапно вспомнив что-то, она отпрянула назад и высвободилась из ее рук. Она перестала плакать, и по губам ее пробежала дрожь.

— Вы очень добры, мадам, — произнесла она с холодностью, которая придавала вежливым словам оттенок почти оскорбительный, — но ничего так не беспокоит меня, как желание остаться одной.