Когда после двух часов, в течение которых Мара пыталась убедить Сайму в непоколебимости своей веры в то, что Сент-Обин является сущим зверем, та наконец ушла, она провела почти всю оставшуюся ночь, сурово коря себя за то, что на самом деле так не думает. Сент-Обин действительно был зверем, и несчастливые семейные обстоятельства не могли служить оправданием того факта, что он являлся приверженцем Протектората и жил в украденном у нее доме. Он был ее врагом, и она не должна позволять себе забывать об этом.

Спустившись по лестнице к завтраку, Мара была встречена дворецким Питером Шипли, который сообщил, что лорд Сент-Обин на рассвете уехал верхом к границам владений. Он попросил его, Шипли, принести за это извинения и дал Арабелле разрешение на беспрепятственное перемещение по замку и его окрестностям, чтобы она смогла ознакомиться с новым домом.

Разрешение. Это слово произвело на и так находящуюся в дурном настроении Мару отвратительное впечатление. Она откусила кусок поджаренного хлеба, который только что щедро намазала земляничным джемом миссис Денбери, и пожалела, что не может высказать его светлости все, что она думает по поводу этой любезности. Большую часть своей жизни она провела в исследовании самых укромных уголков этого древнего замка, каждого растущего в его окрестностях дерева, и ей не нужно было никакого разрешения.

Особенно от того самого человека, который украл замок у ее семьи.

Осознание того, что она не имеет больше былой свободы перемещения, только укрепило ее в желании осуществить свой план. Теперь она уже не понимала, почему решила, что Сент-Обин сожалеет о судьбе ирландцев вообще и ее семьи в частности. Должно быть, она просто-напросто дура. Законченная идиотка. Он пользуется украденной землей, наслаждается украденными картинами, поколениями принадлежавшими ее семье, а люди, возделывавшие эту землю, люди, чьим трудом созданы все богатства Кулхевена, валяются в канавах или купаются в собственной крови.

Она вновь откусила кусок тоста и начала механически жевать, не ощущая деликатесного вкуса лакомства, которое так настойчиво рекомендовала ей миссис Денбери. Этот дом принадлежал Маре. Сейчас за этим столом должны были сидеть ее мать и отец, пить цветочный чай, обсуждая, хорошую ли цену дадут в этом году на рынке за шерсть, что следует спрясть из этой шерсти, рассуждать о видах на урожай. А они лежат в безымянных могилах, разделенные друг от друга сотней миль.

И теми, кто разъезжает по владениям и беседует с селянами, должны были быть ее братья, Колин и Наэл, и, конечно уж, не какой-то англичанин, воспользовавшийся результатами труда других людей, тем более что эти результаты были им украдены.

Она осуществит свой план. Снова завладеет Кулхевеном и будет ходить по этой земле, куда и когда захочет. Даже если это будет последнее, что ей удастся сделать в своей жизни.

Мара бросила белую накрахмаленную салфетку на прекрасной работы фарфоровый поднос с изображением герба Сент-Обинов – льва и голубя, повернутых друг к другу и разделенных переплетенными ветвями оливкового дерева. Потом поднялась и разгладила складки еще одного скромного платья из гардероба Арабеллы – темно-коричневого, с бордовой, подбитой ватой нижней юбкой, единственным украшением которого был строгий и простой белый кружевной отложной воротник.

Как бы ей хотелось надеть изумрудно-зеленое сатиновое платье с золотым кружевом и нижней юбкой из тончайшей небесно-голубой шелковой ткани. И чтобы ее волосы свободно спадали на плечи, а не были гладко зачесаны под пуританский белый чепчик и стянуты на затылке так туго, что у нее ломило виски, и волосы были бы рыжими, огненно-рыжими, как им полагалось от природы, а не этого ужасного траурно-черного цвета.

Но до тех пор, пока не отпадет необходимость играть роль Арабеллы и маскироваться под чопорную пуританскую мисс, она должна будет одеваться и вести себя в соответствии с требуемой скромностью и тупым повиновением – даже если это убьет ее.

Находясь в самом скверном расположении духа, Мара была даже рада отсутствию Сент-Обина. Если бы он был сейчас здесь и стоял перед ней со своим обычным высокомерным видом, ей пришлось бы потрудиться, чтобы скрыть от него свое раздражение. Нет, нужно уйти туда, где все было ей знакомым, родным.

Не в эту чуждую новую часть Кулхевена, с ее подчеркнуто английской отделкой и стилем. Ей захотелось увидеть настоящий Кулхевен, его старинные стены и помещения, Кулхевен, за который она пришла сражаться.

Чувствуя на себе взгляды слуг, она прошла через огромный холл, полированные, черного дерева панели которого отражали свет свечей, и задержалась возле резного буфета из дерева грецкого ореха, чтобы полюбоваться на стоящий там позолоченный подсвечник. С любопытством проведя рукой по краю висевшего на стене изъеденного временем, пыльного гобелена, она свернула в полутемный проход, ведущий в восточное крыло дома и к старой части замка.

В новейшей пристройке, возведенной уже после того, как Кулхевен был конфискован у Диспенсеров, теперь были сосредоточены все жилые помещения. Со стенами из скрепленного известью красного кирпича и многочисленными трубами, усеивающими двускатную крышу, она представляла собой скорее сельский особняк, чем часть замка. Помещения здесь были более обширными, с пропускающими солнечный свет высокими окнами граненого стекла. Во времена постройки более старой части, столетиями раньше, когда замки часто подвергались осадам, подобные окна были бы подарком для врага. Насколько помнила Мара, окна в Кулхевене ее юности располагались очень высоко, почти у самого потолка, и были слишком малы и узки для того, чтобы пропускать хоть сколько-нибудь заметное количество света.

Дойдя до массивной дубовой двери, ведущей в старую часть замка, в Кулхевен ее детства, Мара остановилась. Над ней, в каменной стене, было вырезано слово «salve», по-латыни означавшее приветствие. Широко известный своим гостеприимством рыцарь Руперт де Калевен хотел, чтобы каждый, независимо от причины своего визита, знал, что он тут желанный гость. Она улыбнулась, помня, что над другой стороной двери было высечено слово прощания – «valete».

Мара провела ладонью по двери, ощущая каждую трещинку на изъеденной временем деревянной поверхности. Каменная кладка вокруг двери выглядела гораздо более грубой и темной, чем оштукатуренные стены новой части. На дереве двери до сих пор можно было различить зарубки, отмечающие рост ее братьев в дни их рождения Она вспомнила, как однажды, когда ей исполнилось семь лет, она спросила отца, почему на двери нет отметок и ее роста. Отец взял большой меч, висящий на стене его кабинета, и сделал зарубку на резной облицовке камина, сказав, что у нее будет свое особое место.

Эта дверь, веками выдерживавшая удары таранов и пушечных ядер, была для нее дорогой в детство, подумала она.

Дорогой в ее жизнь.

Мара медленно взялась за массивную железную задвижку, хотя и была уверена, что та не поддастся.

К ее удивлению, она пошла вверх довольно легко.

Она толкнула дверь, но долго не бывшая в употреблении дверь не поддалась и пришлось нажать на нее плечом Наконец после некоторого сопротивления дверь, царапая по неровному полу, открылась со звуком, отдавшимся эхом в находящемся за ней пустом помещении Внутри, за порогом двери, лежала куча сухих осенних листьев. Мара знала, что за этой дверью ее ждали воспоминания, воспоминания о счастливом и беззаботном детстве Но также и воспоминания о страхе, ощущении беспомощности и смерти.

И даже когда она, разорвав низко висящую паутину, осторожно шагнула внутрь, то не знала еще, сможет ли встретиться с ними лицом к лицу.

Но то, что встретило ее по ту сторону, не воскресило в ней воспоминаний о былом ужасе. Вместо этого она ощутила теплое и приятное чувство родного дома.

Эта внушающая уважение своими размерами комната была когда-то жизненным центром замка, местом, где проходили трапезы и куда люди собирались на представления, даваемые труппами странствующих комедиантов. Сквозь отверстие в виде широкой трубы посередине потолка двусветного зала, куда, со времен рыцаря Руперта де Калевена уходил дым от огня, пылающего в гигантском центральном очаге, струился яркий солнечный свет. Большой, отделанный мрамором камин, видневшийся у дальней стены и призванный заменить устаревший очаг, был построен не ранее пятидесяти лет тому назад по указанию ее матери.