– Бедный мальчик, – говорила она, посмотрев какое-нибудь награждение на Олимпиаде. – Он же не готов к этому. Они его погубят…

Часто ее предсказания сбывались.

– Кто же, по-твоему, готов к славе? – спросил я однажды.

– Только тот, кто по-настоящему не думает о ней. По-настоящему, – подчеркнула мама. – А это очень непросто. Когда тебе начинают говорить, что ты звезда или гений – этому очень легко поверить. Но верить этому нельзя!

– А честолюбие? Желание победы? Успеха? – не сдавался я.

– Победить себя важнее, чем соперников, – сказала мама.

Я шел к ней по грустным коридорам огромной больницы. Навстречу мне попадались больные в блеклых одеждах – каких-то халатах, пижамах с выцветшими инвентарными номерами. И лица их были такие же, как их халаты, – помятые, блеклые, угасающие.

В их глазах я видел глубоко запрятанный страх.

Я словно слышал шепот их встревоженных душ, готовящихся покинуть эти ненадежные усталые тела, свои износившиеся пристанища, чтобы найти себе новые обители. Этих душ мы довольно нагляделись, пачками отправляли их туда и сюда, всаживали в стаи тараканов, обращались с ними довольно бесцеремонно, ни разу, в сущности, не пожалев их.

За что?

За необходимость расставания с теми, кого они одухотворяли, кого награждали желаниями, чувствами, красками жизни, чтобы в какой-то момент отлететь, упорхнуть от них навсегда.

Это ведь трагедия – быть бессмертными.

Мама сильно похудела за тот месяц, что я ее не видел. Я понял, что надо готовиться к худшему. Глаза ввалились, остро обозначились скулы. Она, как это ни удивительно, стала выглядеть моложе, но это была странная, болезненная моложавость.

Лишь страха не увидел я в ее взгляде. Она была сосредоточенна и спокойна. Она все уже про себя понимала.

Я попытался ее развеселить, рассказывая о незадачливых претендентах на души великих, о наших уловках и подставках, она улыбалась и даже посмеивалась, а потом сказала тихо:

– Женя, уходи оттуда.

– Это заработок, мама… И это… довольно любопытно. Меня знают, берут интервью.

– Вот это и ужасно. Нельзя зарабатывать на душах.

– Но это же все фантастика! Никаких душ нет! Мы придумали цирковой номер! – оправдывался я.

– Души есть. И ты это прекрасно знаешь.

Ну да, конечно. Я их видел в тараканах. Но не говорить же об этом маме. Скрытую, действительную часть работы с душами она не знала, она лишь читала газеты об аттракционе «Спросите ваши души».

– Ступай, Женя, – сказала она наконец. – Я устала. Больно… Прощай, мой мальчик, и больше не приходи.

– Но мама…

– Я сказала, – она прикрыла глаза.

Уходя, я встретился с лечащим врачом.

– Прогноз неблагоприятный, – сухо, с каким-то даже удовольствием, произнес он. – Болезнь слишком запущена.

«Болезнь слишком запущена», – повторял я по дороге. Слишком запущена…

И уже не понимал, у кого она запущена – у меня или у матери.

Я заехал к отцу и рассказал о встрече с мамой. Отец мой – нелюдим, молчальник, угрюмый отшельник – лишь смотрел в угол не мигая. У него никого не было, кроме матери, даже нас с сестрой он не подпускал к себе никогда.

– Как несправедливо… – проскрипел он. – Я должен был уйти раньше.

Дома меня встретил лишь попугай Мамалюк со своим приветствием.

Не успел он его прокричать, как в дальнем конце коридора, словно эхо, кто-то повторил нараспев:

– Спросите ваши души…

Так просят подаяние.

Я еще не успел закрыть дверь в нашу комнату и вернулся в коридор, чтобы разглядеть там в полутьме соседку Полуэктову, которая шла по коридору, воздев обе руки к потолку, и повторяла:

– Спросите ваши души… Спросите ваши души…

Она была в таком же халате, как те больничные, а руки у нее были белые-белые и тонкие. И совсем опрокинутое лицо.

Из своей комнаты выглянула бабка Морозова и подмигнула мне:

– Тронулась милочка. А я говорила…

И скрылась.

Сигма вернулась в тот день поздно вечером, не сказав, где она была. Но настроение у нее было мрачное. Да и мне было не очень весело. Так мы и сидели по углам, стараясь чем-то себя отвлечь, пока мне не вздумалось спросить:

– Ты про Полуэктову в курсе?

Сигма подскочила, как ужаленная, и с ходу принялась орать:

– Чего вы ко мне прицепились с этой Полуэктовой?! Я тут при чем?! Мало ли у кого крыша едет! У меня тоже крыша едет, может быть!

– Да кто прицепился?

– Кто, кто! Костик сначала, теперь ты. Непротивленец, блин! Приходит мне проповеди читать. Отстаньте все!

– Да пожалуйста…

Мы оба надулись и больше не разговаривали.

Спать Сигма легла на своей половине. Она уже давненько не спала со мной в одной постели. Я заснул, но вскоре проснулся, почувствовав ее прикосновение. Сигма была рядом. Она прижималась ко мне, ее бил озноб.

– Мне страшно, Джин, – шептала она. – Они здесь летают… Их много…

– Кто? – не понял я.

– Души… Много душ… Они как во2роны…

Я обнял ее, пытаясь согреть. Так мы и уснули в обнимку.

Но приключения на этом не кончились. Посреди ночи я проснулся от каких-то непонятных звуков. Сигмы рядом не было, из-за шкафа, отгораживающего ее половину, выбивался свет. Я тихо поднялся, подошел к шкафу и выглянул из-за него.

Сигма в ночной сорочке, стоя на коленях на голом полу, сосредоточенно занималась следующим делом. Она держала в одной руке банку с тараканами (это была банка демократических тараканов), а в другой – свой тапок. Второй тапок был на ней.

Она вытряхивала из банки тараканов порциями по пять-шесть штук и, пока они разбегались по полу, успевала тапком всех их раздавить. После чего выпускала следующих.

Она была так увлечена своим занятием, что не заметила меня.

С минуту я оторопело наблюдал за нею, чувствуя, что во мне поднимается протест против этого зверского избиения тараканов, трупами которых был буквально усеян пол. Все же это были мои питомцы – славные демократы, построившие маленькое авторитарное общество с моею помощью. Они гибли под тапком молча и бессмысленно. Нынешний их правитель еще держался за стенки банки, но ему оставалось недолго ждать. Сигма трясла банку все ожесточеннее.

– Зачем ты это делаешь? – наконец спросил я.

– Я выпускаю души. Не мешай, – ответила она, даже не повернувшись ко мне.

– Но это же… мои тараканы, – я не нашел сказать ничего лучше.

– Во-первых, тараканы общие, Джин! – Сигма, воспользовавшись тем, что я проснулся и ей уже не нужно давить тараканов тихо, громко прихлопнула тапком очередного таракана, так что мне стало почти физически больно. – А во-вторых, они паразиты и отморозки. И душам нечего в них делать. Они от этого портятся.

– Кто? Тараканы?

– Души! Ты не знаешь, а я знаю.

И она лишила жизни еще одного таракана, уже почти убежавшего под шкаф.

– Ты садистка, – сказал я. – Оставь мне хоть парочку.

– Каких тебе? – деловито спросила Сигма, заглядывая в банку. – Тут еще остались детский писатель, капитан дальнего плавания, зубной врач и несколько продавцов и барменов.

– Оставь детского писателя… Ну и девушку из барменов.

– О’кей! – Сигма вытряхнула лишних, включая вождя, который был капитаном дальнего плавания в прошлом, и они в ужасе побежали к спасительному шкафу, надеясь укрыться под ним.

Но Сигма перебила их тапком быстро и ритмично, будто играла на ксилофоне. Души вылетали из тараканов легко и непринужденно, как бабочки из коконов.

В банке остались лишь два помилованных мною таракана.

– Теперь эти, – сказала она, придвигая к себе банку с коммунистами.

– Ты совершенно зря убиваешь их таким зверским способом, – заметил я. – На кухне осталась бутылка с дихлофосом после тех теток.

– Это мысль, – сказала Сигма и отправилась в кухню прямо в ночной рубашке.

Честно скажу, когда Сигма брызнула в банку с тараканами-коммунистами дихлофос, я почувствовал себя доктором Геббельсом. Вряд ли мой способ был более гуманен, чем убийство тапком, хотя применять термин «гуманизм» к тараканам вроде бы странно. Но нет! В них же хранились человечьи души!