«В этом году в Зимнем дворце разное царское барахлишко продавалось. Музейный фонд, что ли, этим торговал…»

Так начинал Михаил Зощенко рассказ «Царские сапоги», написанный и опубликованный в 1927 году.

О том же идет речь и в романе Ильи Ильфа и Евгения Петрова «Двенадцать стульев», увидевшем свет в 1927 году. В нем основной поворот сюжета связан с тем, что стулья Кисы Воробьянинова, временно оказавшиеся в Музее мебели (отнюдь не фантазия авторов, а реальный музей, существовавший в Москве в Нескучном дворце до 1928 года), попадают на аукцион, где и идут с молотка как «дворцовая мебель».

Однако в открытую продажу для всех, за рубли, поступали не представлявшие художественного значения заурядная посуда, мебель, одежда. Это были просто вещи, которых тогда столь остро не хватало, отечественная промышленность их в то время не выпускала в достаточном количестве. Лучшее же из запасников, действительно имевшее художественную ценность, интересное для любителей, предназначалось иностранцам, которые готовы были платить валютой. Местом таких совершенно открытых, но не очень заметных постороннему взгляду коммерческих операций стали магазины «Антиквариата».

Нет, не антикварные магазины, а именно магазины «Антиквариата» – объединения по экспорту и импорту антикварно-художественных вещей. Его в октябре 1925 года образовали при Госторге РСФСР, республиканском органе сначала Наркомвнешторга, а с ноября того же года – Наркомата внешней и внутренней торговли. Новому объединению предстояло стать, наряду с учрежденной одновременно «Международной книгой» и несколько позже Торгсином и Интуристом, внутренним источником получения свободно конвертируемой валюты.

Всего два магазина «Антиквариата» – ленинградский, на Дворцовой набережной, дом 18, в нескольких шагах от Эрмитажа, и московский, на Тверской, в доме 26, – покупали за рубли и продавали за доллары, фунты, марки, франки «старинные вещи, картины, рисунки, гравюры, мебель, бронзу, иконы, фарфор, серебро, парчу, всевозможные ткани, рамы для картин (позолоченые, красного дерева) и пр.»[35] Два года они действовали под полным контролем музейного отдела, осуществляя в разумных пределах советский экспорт произведений искусства и поставляя средства на охрану культурно-исторического наследия.

Только теперь доходы с расходами начали сходиться. Денег стало хватать и на содержание сотрудников, и на музейную работу, и даже на реставрацию памятников зодчества.

Восстановительные работы в 1925 году удалось развернуть сразу на 45 объектах: в соборе Двенадцати апостолов в Московском Кремле, Покровском соборе на Красной площади, палатах Саввино-Сторожевского монастыря, Дьяковской церкви в Коломенском, Троице-Сергиевой лавре, Софийском соборе в Новгороде, Георгиевской церкви в Юрьеве-Польском, Пафнутьев-Боровском, Кирилло-Белозерском монастырях… На следующий год на реставрацию уже удалось выделить огромную по тем временам сумму – свыше 300 тысяч рублей. Ведущие специалисты – К. К. Романов, Д. П. Сухов, И. М. Хозеров, П. Д. Бараневский не только продолжили начатые работы, но и приступили к новым: в Успенском монастыре города Александрова, в Адмиралтействе и Зимнем дворце в Ленинграде, Большом дворце Детского Села, в Тульском кремле, Спасской церкви Ефросиньева монастыря под Смоленском.

Объемы восстановительных работ во второй половине 20-х годов неуклонно возрастали. Вскоре началась реставрация кремлевских стен и башен Новгорода, Пскова, ряда соборов и церквей Ярославля, Костромы, Вятки, Сольвычегодска, Великого Устюга. Вместе со строителями и архитекторами трудились и крупнейшие знатоки древнерусской живописи – Ю. А. Олсуфьев, А. И. Анисимов и другие. Они проводили тщательнейшее изучение икон, фресок и либо реставрировали их на месте, либо отправляли в специальные мастерские Москвы и Ленинграда. Но пожалуй, самым важным, значительным событием стало возвращение пушкинских реликвий.

В сентябре 1927 года поклонники таланта великого русского поэта вновь смогли войти в скромный домик в Михайловском, увидеть воссозданное скромное имение на крутом берегу Сороти, отрезанное от мира и времени глухим бездорожьем, но все равно притягивающее к себе каждого, кто хоть раз услышал вдохновенные стихи Пушкина.

Михайловскому всегда не везло. Оно сгорело первый раз еще в XIX веке, но все же возродилось на старом пепелище – правда, не столько мемориальным музеем, сколько «колонией из литераторов». В канун революции доживали там свой век три старушки: В. В. Починковская, когда-то бывшая секретарем в журнале Ф. М. Достоевского «Гражданин», некая Ланская, дальняя родственница второго мужа Н. Г. Гончаровой, и обычная богаделка, которую пристроил в Михайловское ее опекун, местный земский начальник Карпов.

Вновь беда обрушилась на пушкинский уголок вскоре после революции. 19 февраля 1918 года, примерно в полдень, постройки Михайловского запылали, подожженные местными крестьянами, как накануне – в Тригорском. Уцелел, да и то чисто случайно, лишь домик няни.

Судьба колыбели пушкинского гения, место рождения «Евгения Онегина» и «Бориса Годунова», не могла оставить равнодушными людей. Возрождению Михайловского помогали кто чем мог: Совнарком, объявивший все три имения заповедником; поклонники, создавшие Общество друзей Пушкинского заповедника; музейный отдел, занимавшийся восстановительными работами.

А через несколько месяцев после открытия музея в Михайловском, весною 1928 года, в Ленинград прибыла и наконец обрела свое законное место в Пушкинском Доме вся знаменитая Онегинская коллекция.

А. Ф. Отто еще в юности стал страстным поклонником Пушкина. Во имя этой бескорыстной любви взял себе псевдоним Онегин, всю жизнь собирал, бережно хранил все, что было связано с именем его кумира. В руках Онегина оказалось множество рукописей Александра Сергеевича, официальных документов, проливающих свет на причины и обстоятельство дуэли, – «Журнал, веденый при разборе бумаг покойного Александра Сергеевича Пушкина с 7 февраля по 15 марта 1837 года», переписка В. А. Жуковского с Дубельтом и Бенкендорфом, собственноручные записки Николая I… А также прижизненные издания, портреты, иллюстрации к произведениям, скульптуры.

Онегин в 1908 году завещал свое уникальное собрание Пушкинскому Дому за единовременное вознаграждение 10 тысяч рублей и шеститысячную ежегодную пенсию. Договор неукоснительно соблюдался до середины 1917 года, когда оказался юридически аннулированным, ибо все официальные связи между Россией и Францией прервались, и Онегин перестал получать деньги. Только в конце 1922 года представителю Центросоюза, единственному тогда защитнику интересов РСФСР в Париже, М. И. Скобелеву с трудом удалось уговорить А. Ф. Онегина вернуться к прежней практике, твердо пообещав не только погасить задолженность, но и продолжить выплату пенсии.

18 марта 1923 года коллегия Наркомпроса подтвердила правомочность предварительных переговоров и постановила срочно перевести Онегину 15 тысяч рублей золотом. Начавшиеся к тому времени коммерческие операции Отдела по делам музеев и охране памятников оказались как нельзя кстати. Деньги на пенсию парижскому коллекционеру, и большие, пришлось изыскивать еще долго – А. Ф. Онегин скончался в марте 1925 года. А потом появились новые хлопоты, связанные с вводом в действие завещания, прием, упаковку всех предметов пушкинского собрания. Первый транспорт прибыл в Ленинград 21 июня 1927 года.

…Так или иначе, дело, хотя и не в прежних масштабах, постепенно налаживалось. Самое ценное, значительное Музейному отделу удалось сберечь, несмотря ни на что. Ну а заняться остальным собирались потом, когда жизнь наконец наладится. Однако вновь, как уже было совсем недавно, после введения НЭПа, размеренный ход событий круто изменили всего три слова: «индустриализация», «пятилетний план».