– Тогда остаюсь! – говорил дух противоречия.

И Сильвия ныряла в постель, устав от напряжения.

Так, в праздности, прошло всего лишь несколько дней, и Сильвия пресытилась сном; настала пора, когда ее уже нельзя было удержать на месте.

Она целыми днями слонялась, полуодетая, в Аннетиных туфлях, в которых тонули ее босые ноги, в Аннетином халате, который она подбирала наподобие тоги, с голыми руками и икрами; она переходила из комнаты в комнату, все рассматривая и все обследуя. У нее не особенно сильно было развито понятие о «твоем». (О «моем» – дело другое!) Сестра ей сказала: «Ты – дома», – и она поймала ее на слове. Она повсюду рылась. Все перетрогала.

Часами плескалась в ванной комнате. Осмотрела каждый уголок. Однажды Аннета увидела, что сестра уткнулась в ее бумаги, – впрочем, они надоели Сильвии быстро. Как-то озорница устроила набег на комнату тетки, ошеломила старушку, перевернула все вверх дном, сдвинула с места все вещи, приласкалась к их владелице (которая с трепетом следила за каждым ее движением), оставила все в беспорядке и, приведя в умиление и негодование старую деву, убежала.

Дом был наполнен неумолчным щебетаньем, бессвязной болтовней – ей не было конца. Где угодно, в каком угодно виде, присев ли на подлокотник кресла, расчесывая ли волосы с гребенкой в руке, остановившись ли вдруг на ступеньке лестницы, выходя ли утром в банном халате из ванной, – все равно сестры говорили, говорили, говорили, и раз начатый разговор велся целыми часами, даже целыми днями. Они забывали, что пора ложиться спать; напрасно тетка сердилась, покашливала, стучала наверху в пол; они старались говорить потише, задыхаясь от смеха, но через пять минут – взрыв!

Снова гобоем звенел тоненький голосок Сильвии, а ему вторили радостные или возмущенные восклицания Аннеты, как всегда закусившей удила, – у этой девчонки, Сильвии, был особый дар по пустякам выводить ее из равновесия. Сверху тетка стучала еще сердитей. Тогда решали: пора «вздремнуть». Но они тянули время, пока раздевались. Комнаты у них были смежные, сестры не затворяли дверей и, то и дело переступали порог, болтали – и в одних нижних юбках и сняв нижние юбки; они переговаривались бы и со своих кроватей всю ночь напролет, если б сон, как это бывает в молодости, вдруг не застигал их и не прекращал болтовни. Он слетал на них мигом, будто ястреб на цыпленка. Они падали на подушки, полуоткрыв рот, не договорив фразы. Аннета лежала на постели разметавшись, сон у нее был тяжелый, часто неспокойный, горячечный, полный видений; она сбивала простыни, она говорила во сне, но никогда не просыпалась. Сильвия спала чутко, тихонько похрапывая (если б вы сказали ей об этом, она оглядела бы вас с видом оскорбленного достоинства), просыпалась, вслушивалась, посмеиваясь, в бессвязные речи сестры, иногда вставала, ходила вокруг кровати, где лежала распростертая Аннета и горой поднимались сбитые простыни. Сильвия склонялась над ней и при свете ночника (Аннета не могла спать без огня) с любопытством вглядывалась в отяжелевшие, непроницаемые черты, в необычайно страстное, подчас трагическое лицо спящей, потонувшей в океане снов. Сильвия ее не узнавала.

«Аннета? Ты ли это, сестра?..»

Ей хотелось сейчас же разбудить ее, обвить руками ее шею.

– Волчонок, ты тут?..

Но она была уверена, что волчонок тут, и не пробовала будить сестру.

Она была не так чиста душой, как старшая неистовая сестра, была зауряднее ее, играла с огнем, но не обжигалась.

Они подолгу разглядывали друг друга, когда одевались и раздевались: любопытно было делать сравнения. У Аннеты были приступы дикой стыдливости, забавлявшие Сильвию, более вольную и вместе с тем какую-то более понятную. Часто Аннета становилась холодной, чуть ли не надменной; иногда на нее находила вспыльчивость, иной раз она плакала без причин. Завидное лионское равновесие, которым она прежде так гордилась, изменило ей. И всего важней было то, что она об этом и не жалела.

Теперь они во многом откровенно признавались друг другу. Воспроизводить все это не стоит. Девушки, подружившись, в своих беседах – и это совершенно естественно – преспокойно договариваются до самых невероятных вещей, но в их устах все звучит почти невинно; когда же об этом рассказывают другие, вся невинность теряется. В бессвязных разговорах проявлялось различие их натур: добродушная, безвредная аморальность и беспечность одной и глубокий, страстный, неспокойный, заряженный электричеством строгий мир другой. Бывали столкновения: легкомыслие и веселая игривость, с какими Сильвия, смакуя, говорила о любовных делах, сердили Аннету. Она была смелой в душе, сдержанной на словах: казалось, ей было неприятно слышать то, что отвечало ее собственным мыслям. Иногда она замыкалась в угрюмом молчании и сама плохо понимала, отчего Сильвия понимала все гораздо лучше. За две недели совместной жизни она узнала Аннету глубже, чем Аннета знала себя.

Однако это не означало, что ее умственные способности были выше среднего уровня самой простой девушки-парижанки. У нее был на редкость трезвый и дальновидный практический ум; только она не извлекла из него то, что могла бы извлечь, предпочитав подчиняться своим прихотям; во всем же остальном она ничем не отличалась от девушек своего круга. Правда, все ее занимало, но ничто глубоко не интересовало, если не считать мод, а где уж модам быть глубокими! К искусству же – музыке, живописи, литературе – она относилась, как относится человек самый посредственный; иногда до нее просто ничего не доходило. Аннету часто коробил ее вкус.

Сильвия замечала это и говорила:

– Уф! Опять я попала впросак… Ну, скажи, что сейчас модно в свете?

(О картине она говорила, как говорят о шляпке.).

– Чем нужно восторгаться? Мне бы только это узнать, а там все пойдет не хуже, чем у других…

Но Сильвия не всегда была так миролюбиво настроена: случалось, что она с пеной у рта отстаивала героя какого-нибудь бульварного романа или пошлый романс, видела в нем последнее слово в области искусства или чувств. Она все же вынудила старшую сестру признать достоинство или, скорее, признать будущее за одним из тех жанров, которые Аннета до сих пор упорно отрицала, хоть и совсем не знала: Сильвия была без ума от кино и смотрела все фильмы без разбора.

Случалось, что Сильвия не могла понять красоту книги, которую они обе читали, но иные страницы воздействовали на нее сильнее, чем на Аннету, – ведь Сильвия лучше знала жизнь, сестру же ее неприкрытая правда приводила в замешательство. А жизнь и есть Книга Книг. Не всякому дано прочесть ее. Каждый носит ее в себе, и написана она вся, от первой до последней строчки. Но разберешься ты в ней лишь в тот день, когда суровый учитель.

Опыт, научит тебя ее языку. Сильвия училась ему с малолетства и читала бегло. Аннета начала учиться поздно. Усваивала она медленно, зато знания ее были глубже.

Лето в том году стояло на редкость знойное. К середине августа пышные деревья в саду пожелтели. Душными ночами Сильвия вытягивала губы, всасывая воздух. Силы у нее восстановились, но была она еще бледненькой и плохо ела. Она всегда была плохим едоком, и если б ей дали волю, не обедала бы, а довольствовалась в иные дни мороженым и фруктами. Но Аннета была начеку. Но Аннета сердилась. Много забот было у Аннеты. И вот она в конце концов решила отправиться в горы, хоть и откладывала поездку с недели на неделю, в глубине души надеясь, что удастся ее избежать. Ей хотелось, чтобы сестра принадлежала только ей все лето.

Отправились они на курорт в Гризон. О нем Аннета сохранила чудесное воспоминание, была там давнымдавно – прелесть какая гостиница, совсем простая, а вокруг умиротворяющие душу пейзажи в пасторальном стиле, от всего веет старой Швейцарией. Правда, за несколько лет все изменилось.

Появился рой гостиниц. Возник целый городок вычурных отелей. В луга врезались автомобильные дороги, а в лесах слышно было лязганье трамвая. Аннете хотелось бежать. Но ведь они целые сутки проторчали в душном вагоне, утомились; не знали, куда теперь поехать; хотелось одного – вытянуться, лежать не двигаясь: хоть и все здесь изменилось, зато воздух по-прежнему был чист, словно хрусталь, и Сильвия лакомилась им, как лакомилась мороженым, которое слизывала из стаканчика, стоя у тележки продавца среди гомона парижских улиц. Решили так: останутся на несколько дней, пока не спадет жара. А потом привыкли. И нашли, что тут хорошо.