Проснулся он в неплохом настроении. Конечно, не в приподнятом, и уж ясно, что не в хорошем. Кэли Джон знал, что сегодня — вторник, потому что именно по вторникам он ездил в Тусон. Там он должен встретиться с миссис Клам, которую звали Пегги. Пусть даже ничего хорошего они друг другу не скажут, но эти встречи все равно радовали. Приятно было и другое: по вторникам не надо было бриться и не надо с раннего утра заниматься скотиной.

Через низкое оконце было видно, как Гонзалес усердно и неторопливо чистит его лошадь, и пока Кэли Джон будет завтракать, Гонзалес как раз закончит наводить последний лоск на седло.

Итак, сегодня вторник, Кэли Джон был в этом уверен. Он был также уверен, что шел тысяча девятьсот сорок седьмой год и на дворе стоял октябрь. Единственно, о чем Кэли Джон не думал, так это какое сегодня число. Ему доставило удовольствие, пусть даже смехотворное, выбирать сапоги помягче и брюки — не жесткие повседневные джинсы, а бежевые габардиновые брюки.

И только когда Кэли Джон распахнул дверь — он всегда наклонялся вперед, — когда спускался по лестнице, понял, что наступило седьмое октября. Шли годы, но в этот день все оставалось по-прежнему: та же дюжина носовых платков и тот же запах жареных свиных щечек, и тот же мягкий аромат духов, которыми его сестра надушила в этот день платье.

— С днем рождения, Джон. И да хранит тебя Бог…

Неизменно, из года в год, в один и тот же день, в один и тот же час слышал он эти слова, да и он сам некогда произносил их, обращаясь к отцу, матери, старшим братьям.

— Спасибо, Матильда, — проговорил он, целуя сестру. Затем, как заведено:

— Сколько стукнуло?

— Шестьдесят восемь, Джон. Но тебе и шестидесяти не дашь.

Бедняжка Матильда, ей-то уже семьдесят три! А ему все кажется, что она не изменилась. Она никогда не была худышкой — спокойная, с материнской улыбкой на лице, дрябловатая толстуха. Когда Матильда была совсем маленькой, а он еще и не появился на свет, она, играя в куклы, уже улыбалась так, как сейчас, — это он выяснил по одной почти стершейся фотографии.

— Прими этот маленький подарок…

Носовые платки, ежегодная дюжина носовых платков: он должен был развязать на ее глазах ленточку и сделать вид, что восхищен. Не пройдет и часа, как то же самое повторится у Пегги Клам, только с коробкой сигар. Вот уже более тридцати лет из года в год Пегги из самых лучших, конечно, побуждений, неминуемо путала сорта я покупала ему коробку совершенно неудобоваримых сигар, которые, выйдя от нее, он вынужден был менять на те, что можно было с грехом пополам курить.

Что-то щелкнуло у него в голове; впрочем, этого следовало ждать.

Этого трудно было избежать в другие дни, но седьмого октября — просто невозможно. Кэли Джон устремил свой взгляд куда-то поверх плеча сестры, сурово оглядел комнату, потом уставился в окно поверх кораля, Гонзалеса, склонившегося над его седлом, поверх пастбища — взгляд Кэли Джона устремлялся к подножию горы, которую утро окрашивало в розовый цвет.

Другому, Неназываемому, сегодня тоже исполнялось шестьдесят восемь, и он, невидимый, продолжал присутствовать здесь, между братом и сестрой, которая так старалась казаться оживленной, — она постелила на стол самую веселую скатерть, поставила мексиканские тарелки с большими цветами.

Улыбка не сходила с ее лица, пока она ставила перед ним мясо с кровью, картофель — Джон по утрам всегда ел мясо и картофель. Ни сало, ни ветчину, как у родителей, а большой красный кусок бычатины со своего ранчо, с тех пор как он обосновался в Аризоне.

Матильда интригующе улыбалась. Господи, старуха так и осталась наивной или снова ею стала? Интригующая улыбка обещала свиные щечки.

А все потому, что когда он был мальчишкой, то до сумасшествия их любил. И вот однажды, лет в семь или восемь, он попросил родителей дать ему на день рождения свиные щечки на завтрак, дать столько, сколько сможет съесть. Это стало традицией, и шестьдесят лет спустя, на другом конце Соединенных Штатов, очень далеко от их фермы в Коннектикуте, любящая Матильда продолжала ее поддерживать.

А ему так и не набраться храбрости и не сказать, что он щечки эти возненавидел. Матильда уже ставила блюдо в духовку. Запах щечек портил вкус мяса.

— Надеюсь, ты пообедаешь у Пегги?

— Может, и пообедаю…

Конечно, ведь сегодня день его рождения. И там тоже самое…

Матильда чувствовала приближение другого. Джон вызывал в памяти родительский дом в Фарм Пойнт, где зимой стояли такие холода, но другой тоже был частью этого прошлого, и именно в один такой зимний день он выбил Кэли Джону зуб снежком, в который был закатан камень. Неужели уже тогда ему надо было остерегаться другого, это ему-то, Кэли Джону, который был гораздо сильнее: в юности он был силен, как молодой бычок, И светлые волосы у него завивались, за что и получил прозвище Кэли Кудряш.

— А вот и твои щечки. В точности, как делала мама…

Он чуть не забыл взять с собой новый носовой платок — это тоже было частью традиции, — и сестра сунула его ему в карман.

Во дворе старик китаец поздравил Кэли Джона с днем рождения, потом Гонзалес, который протянул ему повод, и он знал, что эти двое тоже думали о другом.

В седле Джон держался так же прямо, как сорок лет назад. Он пустил лошадь в легкий галоп, дорога была знакома до мельчайших деталей, но все вокруг по-прежнему приводило его в восхищение. Великий Путь, по которому прошло столько людей, стад, столько тысяч и тысяч голов скота, лошадей, повозок, прошло еще тогда, когда ни поездов, ни автомобилей не было и в помине, оставался все таким же — люди могли лишь поцарапать поверхность пути — величие его было вне досягаемости. Подумаешь там, дымки на горизонте… Они терялись в светящемся мареве, поднимавшемся от пустынных песков: горные цепи, которые, казалось, закрывали мир со всех сторон, по-прежнему являли немеркнущие в своей новизне краски.

Сейчас там, где на всю равнину зеленеют несколько кактусов, он, как всегда, почувствует, что левая рука перестает его слушаться, еще немного — и наверняка проснется давняя боль.

Пятнадцатое августа 1909 года… Никогда не забыть этот день, хотя он и не отмечался в семейном кругу. Шел дождь. Канавы взбухли от воды, терявшуюся в песках дорогу пересекали желтые ручьи. Тогда поехал в противоположную сторону. Кэли Джон возвращался из Тусона, как будет возвращаться и сегодня вечером. В сумерках, сквозь струи дождя, ему показалось, что перед ним неподвижно стоит лошадь с опущенной головой.

Прогремел выстрел. Он почувствовал удар в левую руку. Инстинктивно выхватил правой револьвер и выстрелил.

— Это был второй человек, которого он убивал в своей жизни. Как потом выяснилось, звали его Ромеро, и, как и тот, воровавший скот, был мексиканцем.

Кэли выровнял галоп и так погрузился в мысли о другом, что путь показался ему короче, чем когда бы то ни было. Он почти удивило, когда перед ним предстала непрерывная лента большой дороги, поток машин, красные пятна бензоколонок.

Кэли мог отправиться с ранчо на машине, до самого Тусона. Но он никогда не хотел иметь машину, и, наверное, это тоже была его форма протеста против другого.

Около бензоколонки старик испанец держал лавочку, за которой было нечто вроде выгона, скорее, просто пустырь, и Кэли, по обыкновению, оставил там свою лошадь.

Место называлось Джейн-Стейшн Уже в их времена здесь проходил поезд, но он никогда не останавливался. И чтобы преодолеть оставшиеся до Тусона пять миль, Кэли Джон садился в автобус.

Пока автобуса не было, он закурил сигару. Потом с большим достоинством поднялся на подножку подошедшего автобуса, неопределенно махнул рукой знакомым. Достоинства ему было не занимать. Высокий, широкий в плечах, если не сказать, толстый. Лицо его, несмотря на солнце, оставалось розовым, такого розового цвета, что прекрасно гармонировало со светло-голубыми глазами и соломенными волосами, которые незаметно сделались из соломенных серебристо-белыми.