Ведки всегда говорят негромко. Не оттого, что слабы телом, - сил у худенькой ведки может быть не меньше, чем у здорового мужчины, да редкий здоровый мужчина выживет после Имени Нианетри, и если выживет – мало полгода будет не работник, а для ведки это обычное дело… Не оттого, что мучительно застенчивы или пугливы, хотя так часто кажется людям.

Немыслимо заглушить этот тишайший напевный голос, живущий внутри.

Если быть одной, настолько одной, чтобы не чуять неслышимых людям голосов лесов, полей, дорог, облаков – а так бывает только в святине или домерти – голос будет не громче, но ближе, скоро он заполнит темноту под сомкнутыми веками и станет тепло. Потом увидишь говорящую...

Аннайн подошла ближе, одной рукой надавила на плечо Ирзилука, другой на поясницу, заставила встать прямо. Он повиновался, хватая щербатым ртом теплый воздух, пахнущий травой и навозом. Изо рта пахло. Ведка смотрела ему в лицо, касаясь шершавыми пальцами покрытых коротенькой бороденкой скул. Он не удивился, - чего ждать от ведок, известно, - смотрел на нее с несмелой надеждой, путавшейся в страхе. Может, слыхал, что Аннайн благословенна не только на свят узор, может, просто первый раз в жизни видел ведку...

Злая была болезнь. Аннайн не знала снадобий, которые могли бы убить ее напрочь, хотя в силах была поддержать ослабленное тело. Но не ту жертву выбрал дух немочи, человек перед ней был властен над красотой и твердость Иртенайн была с ним… Ведка задрала на Ирзилуке рубаху, сунула влажноватый обтрепанный край ему в руки – держать у подмышек, и с силой, царапая ногтями, провела пальцами по грудине. Он снова скрючился, давясь кашлем, – женщина отступила на шаг, - выплюнул ей под ноги немалый комок слизи и крови. Потом выпрямился и наконец нормально задышал. Улыбку его можно было бы назвать сияющей, будь зубы чуть посветлее.

- Я покажу, что резать, - сказала Аннайн.

Она повернулась и пошла. Мастер, совладавший с остолбенением, заторопился вслед, задыхаясь больше по привычке.

- Уж нарежу, госпожа, - умильно сулил он, сбоку, по-собачьи пытаясь заглянуть ей в глаза, - всем нашим умением-старанием… уж любовь да святость тебе, да милость Иртенайны…

Аннайн смотрела себе под ноги. В одном из соседних дворов держали десять коров – богатое все же село – и что ни день водили их пастись…

- Возьмешься ли святину поставить? – спросила ведка.

- Да, без святины негоже, - подхватил Ирзилук и только потом осознал, что ему предлагают делать.

- Н-не знаю… - пролепетал он и замолк, напряженно размышляя. Подумав, - недолго, впрочем, - сказал, - Погляжу, госпожа. Тут тебе не лавку сбить, тут, видать, что ни доска, то свят узор. А надолго ли остаешься?

- Ладины править буду, все, которые требны, - сказала Аннайн. – По полям пройду, реку обвяжу, опушки трону. Но если святину ставить начнешь – останусь, пока ладить да святить время не выйдет.

Ирзилук заколебался. Колебался он долго и бесплодно, - они успели подойти к опушке, Аннайн поклонилась работникам и осмотрела землянку, а мастер все не мог выдавить решения. Ведка посмотрела поверх его головы на низенькие крыши: дранка, солома, узкие перья дыма. И поняла – нет. Не будет в деревне святины.

- Ничего, - успокаивающе сказала она, забираясь в яму. Земля была влажной, ее пронизывали корни недалекого леса. Их повредили лопатами, и лес слегка обиделся, но эта обида была не из тех, за которые Хозяева истирают в прах селения и сводят с ума оскорбителей. Если бы мужчины все же не стерпели и осквернили место бранью, - было бы хуже.

- Не нужно святины, - пояснила она в ответ на взгляд. – Иртенайн не желает.

Он не показал виду, но от ведки не укрылся беззвучный вздох облегчения, проскользнувший мимо.

Аннайн долго объясняла, как должны быть украшены четыре столба, которые надлежит укрепить в углах землянки, рисовала на рыжей супеси сухой еловой веточкой. Ирзилук кивал.

Утром он принес ей готовую работу. Как и предполагала Аннайн, кое-что все равно пришлось исправлять, но негодного вышло куда меньше, чем обычно бывало. В огонь отправился только один резной шест, остальные вскоре должны были встать на свои места.

Аннайн сидела на траве с другой стороны пригорка. Пока что на всем полу землянки пылали костерки – сушили землю, согревали, очищали и святили.

Пламя – старшее дитя Иртенайн.

Ирзилук вытащил из чьего-то плетня подходящую сухую палку и скреб ее рабочим ножиком, счищая серый налет времени и остатки коры. Свят узор ложился на род лесной – знаки, простые и умиротворяющие, понятные каждому без потаенной мудрости и великого ума… Девять молодых месяцев. Двенадцать зерен на колосе.

Костерки догорели. Аннайн взяла деревянную решетку, загодя сбитую работниками из засохших ветвей, накрыла яму в земле. Остался маленький лаз – только-только проскользнуть. Сверху ведка закутала решетку мешковиной и набросала сена из ближнего стога.

Четырехлепестковый клевер. Язычки огня и юные ростки…

Ведка опустила ноги в лаз, и, по пояс возвышаясь над землей, забрала готовые столбы. Вынула четвертый, едва законченный, из рук резчика.

- Теперь иди, - сказала она без улыбки. – Скажешь Раклайн – я приду о полдень. Буду править ладины. Пусть она позовет родовичей, если кто далеко работает. Кто посолонь от родоведы живет, тем тоже скажи.

Ирзилук то ли кивнул, то ли поклонился, и побежал к дымкам, видневшимся из-за холма. Впрочем, он, должно быть, видел крыши…

На этот раз Аннайн пошла с оборотной стороны селения, огородами. Опустив голову и плечи, она спрашивала землю под ногами о том, что не пелось на голоса. Земля вздыхала, и ведка далеко обходила холмики, которые уже стерлись и растворились в цветах ли, бурьяне ли… Один, совсем уже старый, был засажен капустой. Должно быть, лет двадцать прошло с тех пор, как ушла последняя бывавшая здесь ведка. Аннайн просила Нианетри принять тех, над кем не был опущен темен камень, простить ее за тех, над кем уже поздно было его класть.

Цветы. Анютины глазки затерялись в бурьяне, но ромашка и пижма поднимались над ним, и седой чертополох раскрыл здесь лиловые звезды щедрей, чем в соседних ложбинах. Цветы.

Дети.

Четыре… пять. Семь. Семеро детей проводили здесь за один месяц, и травы еще дрожали от застарелой боли, когда Аннайн спрашивала их. Что это была за болезнь, ей уже не мог ответить никто. Уж верно, не чума и не оспа, раз косила только детей. Отравились чем-то?

Упокой, Нианетри…

Должно быть, над ними молились, пользовали, как умели. Звали Хозяйку, которой радость и честь – всякий рожоный…

У Аннайн не могло быть детей. Женщина – образ Иртенайн на земле, и самой сути ее довольно, чтобы восславить Рожаницу, а ведкой станет бесплодная, что не будет свята иначе. Каждый из спавших под этими цветами был ее незачатым ребенком.

Упокой, Нианетри!

Донеслась песня. В доме сестры Раклайн пели хвалу младенцу. Ведке не нужно было спрашивать у бревен, слагавших дом, имени разрешившейся от бремени, - звучный и густой голос родоведы выводил величанье матери.

Утром четвертого дня Аннайн шла по полям. Жесткие и невысокие зеленые стебли упрямо рвались из почвы, стегали ее занозистыми плетьми по загорелым ногам. Сила была в них, сила и благодать. Муж владелицы делянки плелся за ней, предвкушая несметный золотой урожай на поле, согретом ногами ведки.

- Разве прежние годы скудные были? – вслух удивилась она его мыслям.

- Да не… - пожал плечами мужчина и добавил уверенней, – не! Уж три года как сыто живем!

Она не стала отвечать. Земля смеялась под ее шагами, но не она была тому причиной. Могучая плодоносная сила и радость…

- Иртенайн Хозяйка! – воскликнула ведка и остановилась.

- Чего? – туповато переспросил оратай.

- Иртенайн Хозяйка освятила землю, прошла по полям! – возбужденно проговорила Аннайн. Глаза ее блестели, а взгляд улетал вдаль и вверх, как будто она говорила с волостелью Осеннего Рода в святине Вешней Земли.