Я сидел на скамейке в сарае и смотрел, как хлопает при каждом порыве ветра дверь, которую ураган сорвал с петель. К моим ногам уже намело кучу снега. Я прекрасно сознавал что делаю и даже был в состоянии взглянуть на себя со стороны, чтобы понять, в какое нелепое положение поставил себя своим поведением.

Скамейка была садовая, покрашенная в красный цвет. У нас таких три, и мы убираем их на зиму в сарай вместе с машинкой для стрижки газона, садовыми инструментами и оконными сетками от москитов.

Сарай деревянный, мы его тоже покрасили в красный цвет. Когда-то, может быть сотню лет назад, это было крытое гумно, но для нас оно стало вместительным сараем.

Я начинаю рассказ с этого момента, потому что он послужил мне своего рода пробуждением. Хотя я и не спал, но вдруг проснулся к ощущению реальности. Или, может быть, новая реальность началась для меня в этот миг?

Но как определить, когда человек начинает… Нет! Я отказываюсь скользить по этой наклонной плоскости. По профессии я адвокат, и у меня привычка или, как уверяют мои близкие, мания все педантично уточнять.

Но я даже не могу сказать, в котором это было часу. В два? Или в три часа ночи?

У моих ног на земляном полу слабо мерцал электрический фонарик с изнемогающей батарейкой — он уже ничего не мог осветить. Окоченевшими от холода пальцами я силился чиркнуть спичкой, чтобы закурить сигарету. Мне страшно хотелось курить. Это было как бы признаком вновь обретенной реальности.

Запах табака показался мне ободряющим, и я продолжал сидеть, наклонившись вперед, упершись руками в колени и уставившись на громадную хлопающую дверь, которая вот-вот готова была окончательно рухнуть под натиском бури.

Я страшно напился. Наверное, я и сейчас еще не протрезвел — такое опьянение я испытал не больше двух раз за всю жизнь. И тем не менее я все помнил, подобно тому как восстанавливаешь в памяти постепенно то, что видел во сне.

Вернувшись из поездки в Канаду, Сэндерсы решили провести у нас уик-энд. Рэй Сэндерс самый мой давний друг. Мы вместе учились на юридическом в Йеле. Позже, когда мы оба женились, наша дружба не оборвалась.

Так вот, В ту субботу, 15 января, когда они к нам приехали, как раз и начал идти снег. Вечером я спросил Рэя:

— Ты бы не согласился съездить с нами в гости к старику Эшбриджу?

— Харолду Эшбриджу из Бостона?

— Да.

— А я думал, что он проводит зиму на своей вилле во Флориде.

— Лет десять назад он купил поместье милях в двадцати отсюда — ему захотелось поиграть в джентльмена-фермера… С тех пор он всегда приезжает сюда на Рождество, встречает здесь Новый год и остается до середины января, а перед отъездом во Флориду устраивает большой прием…

Эшбридж — один из тех людей, перед которыми я преклоняюсь. Рэй тоже из их числа. Существуют и другие. В конечном счете их не так-то уж и мало. Не говоря о женщинах. Например, Мона, жена Рэя, — в моем представлении она эдакий экзотический зверек, хотя на самом-то деле вея ее экзотика ограничивается незначительной примесью итальянской крови.

Рэй возразил:

— Но ведь Эшбридж меня не знает.

— На приемах, которые он устраивает, никто друг друга не знает…

Изабель слушала, не вмешиваясь. Изабель в таких случаях никогда не вмешивается. Отличительная черта этой женщины — покладистость. Она никогда не возражает и довольствуется тем, что смотрит на вас осуждающе.

В данном случае ко мне нельзя было придраться. Мы каждый год ездили к Эшбриджу на прием, это стало для нас как бы обязанностью. Изабель не сочла нужным обратить наше внимание на то, что снег все усиливается, а дорога на Северный Хилсдэйл не из легких. Впрочем, там, должно быть, уже прошли снегоочистительные машины.

— На чьей машине поедем?

Я ответил:

— На моей.

У меня была при этом — я это понял только сейчас — некая задняя мысль. Рэй работал на Мэдисон-авеню. Он партнер в одном из крупнейших рекламных предприятий. Мы с ним встречались всякий раз, когда я бывал в Нью-Йорке, и я изучил его привычки.

Не будучи пьяницей, он привык пропускать по несколько стаканчиков двойного мартини перед каждой трапезой, как водится почти среди всех его товарищей по профессии, у которых вечно натянуты нервы.

Если у Эшбриджей он хлебнет лишнего…

Смешно, вернее, трагикомично вспоминать об этом несколькими часами позже. Из боязни, как бы Рэй не выпил лишнего, я обязательно хотел сам вести машину на обратном пути, и принял к этому меры. А напился-то в результате именно я!

Вначале гостей там было человек пятьдесят, если не больше.

Грандиозный буфет устроили в холле на первом этаже, но во всем доме двери стояли настежь открытыми, и гости сновали туда-сюда, даже по комнатам второго этажа, и повсюду стояли бутылки и стаканы.

— Познакомься — мадам Эшбридж… Патриция… Мой друг Рэй…

Патриции всего-навсего тридцать лет. Она — третья жена Эшбриджа.

Очень красива. Не такой красотой, как… Я бы не хотел упоминать Изабель. К тому же моя жена никогда не была по-настоящему красивой.

Просто мне всегда трудно описать женщину, и я машинально начинаю сравнивать ее со своей женой…

Изабель высокого роста, гармонично сложена, черты лица правильные, и улыбается она немного свысока, как бы прощая недостатки своих собеседников.

Ну а Патриция — полная ей противоположность. Небольшого роста, как Мона. Волосы у нее еще темнее, чем у Моны, а глаза зеленые. Когда она смотрит на вас, создается впечатление, будто она вами очарована и ни о чем так не мечтает, как о скорейшем сближении.

Глядя на Изабель, никогда не подумаешь о спальне, зато при взгляде на Патрицию я сразу мысленно вижу перед собой постель.

Говорят… Но я не очень прислушиваюсь к сплетням. Во-первых, я им не верю. И потом, у меня инстинктивное отвращение к пикантным историям и тем более к клевете.

На приеме были Рэссели, Дэйеры, Коллинсы, Грины, Хасберджеры…

— Хелло, Тед…

— Хелло, Дэн…

Болтают, пьют, сходятся, расходятся, прожевывают нечто имеющее вкус индейки, рыбы или мяса… У меня, сколько помню, завязался в уголке одной из гостиных серьезный разговор с Биллом Хасберджером, который вознамерился направить меня в Чикаго для урегулирования спорного вопроса…