Тимофей. Отличное толкование! Но что означают «потоки вод»?

Евсевий. Это сравнение, поясняющее существо дела. Неукротим и безудержен царь в раздражении, и никому не повернуть его в ту или иную сторону — он точно ужален божественным оводом, и лишь собственная ярость направляет его бег. Так море нахлынет на берег и тотчас отхлынет, захлестнув поля, строения и все прочее, что встретилось на пути, а частью скроется в земных недрах. Попытайся воспротивиться этому натиску или изменить его направление — ты ничего не достигнешь. То же случается и с большими реками, как гласят, к примеру, предания об Ахелое[94]. И, подчинившись смиренно, ты потерпишь меньше зла, чем неистово отбиваясь.

Тимофей. Значит, против буйства дурных царей нет никаких средств?

Евсевий. Пожалуй, что первым было бы «не принимать в город льва»[95], а затем — так умерять его мощь влиянием сената, властей и граждан, чтобы выродиться в тиранию ей оказалось непросто. Но всего лучше — воспитать и образовать его душу добрыми наставлениями, пока он мал и не сознает себя государем. Помогают и просьбы и увещания, но только ласковые и своевременные. Наконец, крайнее средство — без устали молить бога, чтобы он внушил царю образ мыслей, достойных христианского государя.

Тимофей. И ты еще говорил о непосвященных! Да будь я и бакалавром богословия, я бы гордился таким толкованием!

Евсевий. Я не уверен, что оно правильно, но с меня и того довольно, — лишь бы не было в нем нечестия или же ереси. Итак, я исполнил ваше желание и теперь, как заведено на пирах, хочу, в свой черед, обратиться в слушателя.

Тимофей. Если вы готовы хоть сколько-нибудь довериться моим сединам, я бы сказал, что в этих словах можно обнаружить и более сокровенный смысл.

Евсевий. Не сомневаюсь и жду с нетерпением.

Тимофей. Под «царем» можно разуметь человека совершенного, смирившего вожделения плоти и ведомого лишь порывом божественного духа. Кто достигнул подобного состояния, того, пожалуй, не следует смирять и ограничивать человеческими законами, — его надо оставить суду владыки, чьим духом он движим, и не судить в согласии с поступками, которыми немощность несовершенных подвигается кое-как к истинному благочестию. И если он поступает в чем-либо иначе, скажемте вместе с Павлом: «Бог это принял; перед своим господом и стоит он, и падает»[96]. И еще: «Человек духа гудит обо всем, о нем же судить никто не может»[97]. Таким людям пусть не указывает никто, кроме господа, который указал пределы морю и рекам, который держит в руке сердце царя своего и склоняет это сердце куда заблагорассудит. Есть ли нужда указывать тому, кто по собственному почину действует лучше, нежели требуют человеческие законы? И не ужасное ли безрассудство связывать человеческими уставами того, о ком твердо известно, что им правит божественное вдохновение?

Евсевий. Не только волос сед у тебя, Тимофей: почтенными сединами учености сверкает и твой ум. Такими царями надо быть всем христианам, но, увы, немногие сыщутся среди них, достойные этого звания!… Однако ж будет с нас яиц[98], и овощное вступление пора заканчивать. Если вы не против, это сейчас унесут и подадут нам остальное.

Тимофей. Да, но мы уже и вступлением сыты и вполне довольны, даже если за ним ничего более не последует — ни изложения, ни заключения.

Евсевий. Раз с первой фразою мы — слава Христу! — справились, как мне кажется, удачно, я бы хотел, чтобы твоя «тень» изъяснила нам вторую. Вторая, на мой взгляд, несколько темнее.

Софроний. Если вы будете снисходительны к тому, что я скажу, я постараюсь изложить все, что думаю. Но одно меня смущает: возможно ли, чтобы свет во тьму проливала тень?

Евсевий. Будем снисходительны — ручаюсь от имени всех, кто здесь собрался! Такие тени лучатся светом очень даже пригодным для наших глаз.

Софроний. Я полагаю, здесь та же мысль, что у Павла[99]. Разными житейскими дорогами стремятся люди к благочестию. Кто избирает священство, кто безбрачие, кто брак, кто уединение, кто общественные заботы — всяк по своим особенностям, телесным и душевным. Или вот один ест все подряд, другой отличает пищу от пищи, один отличает день ото дня, другой судит обо всяком дне равно. В таких вещах, учит Павел, каждый пусть следует своей склонности без обид и притеснений. Нельзя никого осуждать на этом основании — судить предоставим богу, взвешивающему сердца. Ведь нередко бывает и так: кто ест, угоднее богу, нежели иной, кто голодает, и кто нарушил праздничный день, богу милее, нежели иной, кто кажется соблюдающим, и брак иного в очах божиих угоднее, нежели безбрачие многих. Тень свою речь завершила.

Евсевий. Почаще бы мне доводилось беседовать с такими тенями! По-моему, ты попал в самую точку, только не булавкою, как гласит поговорка, а словом. Вот, однако ж, подоспел холостяк не из числа блаженных, не из тех, что оскопили себя ради царства божия; он оскоплен насильственно, дабы тем больше порадовать наше чрево, «пока бог не уничтожит и чрево и пищу»[100]. Каплун из моего птичника. Люблю вареную курятину. Суп, по-моему, недурен. Видите, что в нем плавает? Самый лучший латук. Берите каждый что кому нравится. Но хочу предупредить вас заранее: будет еще жаркое, потом сладкое и, наконец, развязка комедии.

Тимофей. Да, а почему мы исключаем из нашего застолья твою супругу?

Евсевий. Когда вы будете со своими женами, сядет за стол и моя. А так чем была бы она среди нас? Лицом без речей, и только! И женщина охотно болтает с женщинами, и нам, мужчинам, привольнее философствовать между собою. В противном же случае как бы не приключилось с нами то, что с Сократом: у него были в гостях философы, а им этакие беседы дороже всякой еды, — вот спор и затянулся, и тогда Ксантиппа, в гневе, опрокинула стол.

Тимофей. Но твоей жены бояться нечего, сколько я знаю: нрава она самого кроткого.

Евсевий. Да, я бы ее ни на какую другую не променял, если б даже и мог; и в этом вижу особенную свою удачу. Не по душе мне уверения, будто удачлив одинокий, никогда в супружество не вступавший, и много больше нравятся слова мудрого еврея[101]: тому выпал счастливый жребий, кому досталась добрая жена.

Тимофей. Часто жены бывают дурны по нашей вине — оттого ли, что худо выбираем, оттого ли, что портим, оттого ли, что воспитываем не так, как следует.

Евсевий. Твоя правда… Однако я жду истолкования третьей фразы, и, чудится мне, говорить желает θεοπνευτος[102] Феофил.

Феофил. Напротив, все мои желания были в тарелке. Но я скажу, если можно говорить безбоязненно.

Евсевий. Мы выслушаем тебя с благодарностью, даже если ты ошибешься, потому что и ошибка подает повод к открытию истины.

Феофил. Мне думается, тут высказано то же, что произносит господь у пророка Осии в главе шестой: «Милости я хотел, а не жертвы, и ведения бога — больше всесожжения». Осию же толкует и живо и успешно сам господь Иисус в Матфеевом Евангелии, в главе девятой. Левий, мытарь, устроил пир и пригласил к себе многих людей своего сословия и занятия, и вот фарисеи, чванившиеся благоговением перед Законом (хотя они пренебрегали теми заповедями, на которых стоит и весь Закон, и пророки), решили отвратить от Христа его учеников и спрашивают их, как это господь участвует в пире грешников, которых иудеи, желавшие прослыть за особенно благочестивых, всячески избегали и если случайно встречались с мытарем на улице, потом, вернувшись домой, мылись с головы до пят. Ученики, тогда еще не просветившиеся, не знали, что отвечать, и господь ответил и за себя, и за них: «Не здоровые имеют нужду во враче, но больные. Подите научитесь, что значит: „Милости хочу, а не жертвы“. Не праведников Пришел я призвать, но грешников».