Памфил. Прибавь хоть поцелуй.

Мария. Нет, я хочу отдать тебе свою невинность целой и нетронутой.

Памфил. Да что в ней убудет от поцелуя?

Мари я. Тебе угодно, стало быть, чтобы я и другим поклонникам дарила поцелуи?

Памфил. Ни в коем случае! Все мое храни для меня.

Мария. Для тебя и храню. Но есть и еще причина, почему сейчас целовать тебя не отваживаюсь.

Памфил. Что за причина?

Мария. Ты говоришь, что твоя душа почти вся переселилась в мое тело; в тебе осталась лишь крохотная частица. Я и боюсь, как бы этот остаток не ускользнул вместе с поцелуем в мою грудь, а ты не умер бы вполне и окончательно. Потому вот тебе моя рука — знак взаимной любви — и прощай. Веди дело старательно, а я буду молиться Христу, чтобы все происходящее он соизволил обратить на счастье нам и на благо.

Девица μιεογμοε [166]

Евбул. Как хорошо — наконец-то отобедали! Теперь можно насладиться прогулкой: нет ничего милее и приятнее.

Катарина. И мне тоже надоело сидеть за столом.

Евбул. Как все зеленеет, как радостно улыбается! И не удивительно: весна — это юность мира.

Катарина. Да, верно.

Евбул. Ну, а твоя весна почему не улыбается?

Катарина. С чего ты это взял?

Евбул. Ты как-то грустна.

Катарина. Разве я выгляжу не так, как всегда?

Евбул. Хочешь, покажу тебе, как ты выглядишь?

Катарина. Очень.

Евбул. Видишь вон ту розу, которая к ночи подобрала и поджала свои лепестки?

Катарина. Ну и что?

Евбул. Вот так ты и выглядишь.

Катарина. Прекрасное сравнение!

Евбул. Не веришь — посмотрись в этот ручеек. Нет, правда, что означают твои вздохи, да еще такие частые: ты и за обедом вздыхала.

Катарина. Оставь свои расспросы, тебе это знать не нужно.

Евбул. Наоборот, нужнее всего на свете! Я не могу быть весел, если ты невесела. Вот, пожалуйста, еще вздох, и какой тяжкий — из самой глубины души!

Катарина. Тяжело на сердце, а отчего, не скажу: это небезопасно.

Ев бул. Мне не скажешь?! Милая Катарина, ты мне дороже родной сестры! Ничего не опасайся! Этим ушам можешь открыть без страха все, что угодно.

Катарина. Пусть так, но к чему напрасная откровенность? Ведь ты мне ничем не поможешь.

Евбул. Откуда ты знаешь? Если не делом, то уж советом или утешением — наверняка!

Катарина. Нет, не могу вымолвить.

Евбул. Ах, господи, боже мой! Ненавидишь ты меня, что ли?

Катарина. До того ненавижу, что, кажется, и брат не так мне дорог, как ты. И все же сердце велит молчать.

Евбул. А если я сам угадаю, подтвердишь? Что ж ты отворачиваешься? Обещай — иначе не отстану.

Катарина. Ладно, обещаю.

Евбул. Я решительно не вижу, чего тебе недостает для полного счастья.

Катарина. Ах, когда бы так!…

Евбул. Во-первых, — возраст самый цветущий. Если не ошибаюсь, тебе пошел семнадцатый год.

Катарина. Да, верно.

Евбул. Стало быть, я полагаю, страх перед старостью тебя еще не угнетает.

Катарина. Нисколько.

Евбул. Во-вторых, — счастливая внешность. Это тоже дар господень, и немалый.

Катарина. Внешностью, какая б она там ни была, не хвастаюсь, но и жаловаться на нее не стану.

Евбул. Далее, и цвет лица, и сложение свидетельствуют об отличном здоровье; разве что грызет тебя таимый какой-нибудь недуг.

Катарина. Нет, слава богу, я совершенно здорова.

Евбул. Затем — безупречное имя.

Катарина. Да, надеюсь.

Евбул. И разум, достойный тела, — самый что ни на есть счастливый. Мне бы такой светлый разум, чтобы легче постигать науки.

Катарина. Если что и есть, так все от бога.

Евбул. Мягкий, приятный нрав, которого столь часто не хватает красавицам.

Катарина. Для меня важно одно — чтобы нрав был достойный.

Евбул. Многих угнетает несчастливое происхождение. У тебя же родители и знатны, и честны, и состоятельны, и любят тебя без памяти.

Катарина. Тут мне не на что жаловаться.

Евбул. Одним словом, изо всех здешних девиц я бы не стал свататься ни за кого, кроме тебя; только бы звезда счастливая подмигнула.

Катарина. Да и я не выбрала б другого жениха, если б только вообще решилась идти замуж.

Евбул. Важная, однако ж, должна быть причина, чтобы так огорчаться.

Катарина. Да, немаловажная.

Евбул. Не рассердишься, если я угадаю?

Катарина. Я ведь тебе уже обещала.

Евбул. Я по себе знаю, какая это мука — любовь. Ну, признавайся! Ты дала слово.

Катарина. Правда, причиною — любовь, но не такая, как ты подозреваешь.

Евбул. А какая же?

Катарина. Догадайся сам.

Евбул. Конец — все догадки исчерпаны! Но я не мы пущу твою руку, пока не вырву признания.

Катарина. Да ты прямой насильник!

Евбул. Схорони свою заботу в моей груди.

Катарина. Раз ты так настаиваешь, изволь. С самых нежных лет мною владела одна необычная страсть.

Евбул. Какая? Говори, заклинаю!

Катарина, Вступить в сообщество священных дев.

Евбул. То есть — сделаться монахиней?

Катарина. Да.

Евбул. Хм! Ехал прямо, да попал в яму!

Катарина. Что ты сказал, Евбул?

Евбул. Ничего, светик мой, просто закашлялся. Но продолжай, продолжай.

Катарина. Этому моему желанию всегда упорно противились родители.

Евбул. Так, так.

Катарина. А я в ответ старалась подействовать на них благочестием, просьбами, ласками, слезами.

Евбул. Удивительное дело!

Катарина. Я все упрашивала, умоляла, заклинала, Плакала, и в конце концов они пообещали дать свое согласие, когда мне сравняется шестнадцать лет, если к этому времени желание мое не переменится. И вот срок настал, желание все то же, а родители отказывают наотрез. Это меня и терзает. Я открыла тебе свой недуг, а ты теперь исцели меня, если сможешь.

Евбул. Первый мой тебе совет, прелестнейшая девица, — умерять и сдерживать свои страсти и, ежели нельзя достигнуть того, чего желаешь, желать того, чего можно достигнуть. [167]

Катарина. Нет, я умру, если не добьюсь своего!

Евбул. А с чего она началась, твоя роковая страсть?

Катарина. Как-то раз, очень давно, побывала я в женском монастыре. Меня водили повсюду, всё показывали, и так полюбились мне прекрасные девичьи лица, словно не люди были предо мною, но ангелы. И храм поражал красою и благоуханием, и на диво ухоженные сады. Коротко сказать, куда ни обернешь взгляд — везде прелесть и очарование. А слух радовали ласковые речи девиц. Повстречала я там и подружек, с которыми прежде, совсем еще крошкою, вместе играла. С этого времени и запала мне в душу любовь к монашеской жизни.

Евбул. Я нисколько не собираюсь бранить сообщество священных дев, но не всё одинаково полезно для каждого, и, приняв в рассуждение природные твои качества, о которых сужу по твоей наружности и характеру, я бы советовал тебе выйти за человека с теми же достоинствами и основать новое сообщество в собственном доме. Твой муж в этом сообществе будет исполнять роль отца, ты — матери.

Катарина. Скорее умру, чем отступлюсь от целомудрия!

Евбул. Целомудрие, конечно, вещь замечательная, гели оно поистине чисто. Но нет никакой необходимости поступать ради этого в монастырь, откуда потом уже не выбраться. Можно хранить целомудрие и у родителей.

Катарина. Можно, да не совсем надежно.

Евбул. Напротив, по-моему, — гораздо надежнее, чем у этих толстобрюхих обжор, у монахов. Они ведь не скопцы, ты это имей в виду. Их зовут «отцами», и нередко они оправдывают свое имя полностью. В старину нигде не жили девицы честнее и достойнее, чем у своих родителей, и духовного отца иного, кроме епископа, не имели. Но скажи, пожалуйста, какую же обитель ты избрала, чтобы отдать себя в рабство?