Колридж чуть не поперхнулся чаем. Ему и в голову не могло прийти, что полицейский, причем женщина, носила татуировку. Тем более Патриция, которую он считал вполне уравновешенной девушкой.

Затем Лейла гордо раздвинула ноги и показала другую бабочку, распростершую крылья на внутренней стороне ее гладкого, красивого, холеного бедра.

— Она здесь затем, чтобы напоминать любовникам, что прикосновения должны быть нежными и легкими.

Колридж застонал и отвернулся от экрана.

— Слушай, Триш, — поинтересовался Хупер, — а такая у тебя есть?

— Только не в этом месте. Достаточно, что там трется бикини. Не хватало, чтобы какой-нибудь придурок тыкал туда иголкой с тушью.

— Молчать оба! — зарычал Колридж.

Лейла показала маленький рисунок на лопатке.

— Тибетский, — объяснила она. — Буддийский символ, означающий тихий внутренний свет.

Все решили, что рисунок очень симпатичный. Все, кроме Дэвида.

— Тибетский? — переспросил он с нарочитым удивлением в голосе.

— Именно тибетский, — насторожилась Лейла.

— Ну, хорошо. Пусть так.

— Что значит, «пусть так»? — вспыхнула девушка. У нее чесались руки — до того хотелось убить обидчика. — Никаких «пусть», он и есть тибетский.

— Угомонись, Лейла, — усмехнулся Джаз. — Держись за свой тихий внутренний свет.

— Видишь ли, Лейла, — заметил Дэвид, — рисунок в самом деле красивый. И пусть он символизирует все, что тебе угодно. Не важно, тибетский он, или тайский, или еще какой. Твоя татуировка, и воспринимай ее, как тебе нравится.

Никто бы не мог подумать, что знаменитое спокойствие Лейлы так просто разбить вдребезги. Ее лицо покраснело от обиды и злости.

— Да замолчи ты, ублюдок! Я точно знаю!

Дэвид криво усмехнулся и пожал плечами, как бы говоря: «Ты не права, но тебе ничего не докажешь».

— Тибетский! — снова выкрикнула Лейла. — Означает тихий, внутренний, долбаный свет, — и бросилась на кухню пить успокаивающий чай на травах.

— Я слышал об одном гомике, — начал рассказывать Гарри, — у которого на руке было китайское изречение. Он считал, что это изречение переводится как: «Благородный искатель правды». Но однажды в забегаловке в Сохо познакомился с китаезой, и новый дружок его просветил. Оказывается, эти слова переводились иначе: «Мудила-мученик».

Гарри, Джаз, Сэлли и Келли громко заржали, Хэмиш и Мун улыбнулись. Красная от злости, с чайником в руке, Лейла прикусила губу, а Дэвид закрыл глаза, словно черпал силы из собственного внутреннего мира.

Потом Хэмиш похвастался кельтским крестом на руке. И вот наступила очередь Дэвида.

— У меня всего одна татуировка, — начал он таким тоном, словно сам этот факт свидетельствовал об изысканности вкуса и утонченности восприятия. — Но зато прекрасная. — Он приподнял штанину широких шелковых брюк и обнажил голень. Вокруг нее тремя кольцами вились начальные строки монолога «Быть или не быть...» из «Гамлета». — Никаких бабочек, тибетских закорючек, которые на поверку всего лишь список покупок в бакалее, или злобных драконов. Вместо этого — самое доходчивое выражение абсурдности человеческого бытия, какое только знала бумага.

— В данном случае кожа, — поправил его Джаз, но Дэвид проигнорировал замечание.

— Экзистенциализм. За три столетия до того, как экзистенциализм был выдуман. Гуманизм в жестоком варварском мире. Лучик света, который с тех пор озарял столетия.

— Ну хорошо. А почему монолог написан на ноге? — спросил от имени всех Джаз.

— Потому что он спас мне жизнь. — Ясные глаза Дэвида смотрели не мигая, с неподдельной искренностью. — Переживая мрачные времена и не видя возможности продолжать существование, я пришел к мысли покончить счеты с этим миром. Поверьте, я решился на самоубийство.

— Решился, но не осуществил, — хохотнул Гарри. — Забавно.

— Не осуществил. Вместо этого я трижды за долгую ночь прочитал от корки до корки «Гамлета».

— Круто! Я бы предпочел укокошить себя, — заявил Гарри, но Дэвид пропустил это мимо ушей.

— Печальный принц, подобно мне, замышлял страшный акт самоубийства. Но возвысился над грешными мыслями и обрел высшее благородство.

— И поэтому ты остался в живых? — спросила Мун. Она явно хотела поддержать Дэвида в его исповеди. — Что бы с тобой ни было, все равно хуже, чем у Гамлета, быть не могло.

— Помню, помню, проходили в школе, — снова встрял в разговор Гарри. — Согласен, хуже «Гамлета» ничего не бывает.

— Заткнулся бы ты, Гарри! — возмутилась Мун. — Дэвид понял, что я хотела сказать. Правда, Дэвид?

— Понял и отвечу тебе так: и да, и нет. Не вызывает сомнений, что метания печального принца многому меня научили. Но я отказался от самоубийства не поэтому: просто, читая трагедию, я понял, что не желаю покидать мир, в котором столько красивого: стихотворный слог Шекспира, или цветок, или заря, или запах свежеиспеченного хлеба.

— Ты меня совершенно заморочил, — призналась Мун. — При чем тут, к черту, какой-то хлеб?

— Я верю, Мун, коль скоро человек открыт для красоты, он признает возможность прекрасного в любой из вещей. Поэтому я решил навсегда запечатлеть на себе слова молодого принца датского, который произнес их в миг своей самой глубокой печали. И таким образом напоминать себе, что мир красив, и отчаиваться в нем — значит наносить обиду Всевышнему.

Джаз хотел сказать Дэвиду, чтобы тот не слишком гнал волну, но промолчал: было в этом парне что-то неотразимо привлекательное, а в его колоссальном обмане откровенно вопиющее. И Джаз неожиданно почувствовал, что тронут.

Никто не знал, как себя повести. В очевидной искренности любви Дэвида к самому себе было нечто манящее. От такого истинного чувства нелегко отмахнуться. Оно начинало казаться почти благородным. И «арестанты» никак не могли решить, что им думать о Дэвиде. Все, кроме Келли.

Режиссеры пропустили эпизод, сконцентрировав внимание на общем плане, где Келли была спиной к камере. Однако полиция имела весь отснятый с разных точек материал, и хотя бы в этом детективам повезло. Один из операторов вел съемку в противоположном направлении, и, на счастье, запись не стерли. На экране возникли Келли, Хэмиш и Мун на оранжевом диване.

Келли улыбалась, весело и лукаво — весьма странная реакция на рассказ Дэвида, каким бы напыщенным он ни был.

— Она видела его татуировку раньше, — заключил Хупер.

— Пожалуй, — согласился инспектор.

Пока остальные полицейские отправились проверять по Интернету и при помощи голосовых декодеров загадочную фразу «Один носатый корги», Колридж и его ближайшее окружение отвлеклись на время от Дэвида и вернулись к Вогглу.

— Зрителям подавали материал таким образом, что они вполне могли решить, будто во вторую неделю в доме находился всего один «арестант» — Воггл. — Колридж листал эфирный дайджест, который подготовила Триша с помощниками. — Воггл, Воггл, Воггл и опять Воггл!

— Да, сэр, — отозвалась Патриция. — Он очень быстро стал чем-то вроде национального феномена. Страна поделилась надвое: одни постоянно говорили о Воггле, другие пытались выяснить, кто таков этот Воггл, о котором все говорят. Помните?

— Очень смутно, констебль.

— Чем более вызывающе он себя вел и чем категоричнее отрицал свой вызов, тем сильнее нравился зрителям. Это что-то вроде сумасшествия.

— Никогда не забуду, как он ловил в своих патлах блох, — заметил другой констебль. — Мы сидели в пабе, и вдруг на экране такое. Отпад!

— Отпад, когда смотришь со стороны, — возразила Триша. — И совершенно невыносимо, если живешь с подобным типом под одной крышей. Из-за этих блох тогда чуть все не кончилось. И жаль, что не кончилось, — никого бы не убили.

— А нам бы не пришлось смотреть этот мучительный бред, — добавил Колридж. — Неужели садисты из «Любопытного Тома» не снабдили «арестантов» средством от блох?