– Это что касается вопросов жизни и смерти, – никогда не замедлял и не ускорял шагов господин Мантейфель. – А отсюда мы перекинем мостик к вопросам совместимости личности и общества, к отношениям яркой индивидуальности и заурядного коллектива. Или на оборот.

За открытыми окнами класса темнели вдали горные луга, перемежающиеся словно бы от веку безлюдными лесами и сонными каменистыми отрогами. Правда, летом, когда округу наполняли неугомонные туристы, когда в свежей зелени утопали и парки, и улицы, и отдельные дома, в городке и окрест него становилось шумно и оживленно. Но это начиная с мая и почти что до октября. А теперь сквозь ветви деревьев, чуть ли не с каждым часом оголяющиеся все заметней, открывался вид на готические крыши, выложенные гончарного производства черепицей, на кирпичные стены, воспаленно проглядывающие сквозь пока еще плотную завесу плюща, на прямые улицы и квадратные площади, сквозняковые углы которых переставали сглаживаться да округляться вчера еще столь щедрой и, как чудилось, вечной листвой.

– Социальная достаточность в своих низовых структурах делает упор на коллективы,. – бесцветным голосом вещал господин Мантейфель. – А чаще всего что такое коллектив? Коллектив – это своего рода целлофановый пакет, на треть заполненный водой и мелкой рыбешкой, пакет, из которого нет выхода, но который зато хорошо просматривается снаружи. Вырваться из такого уравнительного пакета можно лишь в том случае, если удастся одолеть почти невидимую пленку, для чего, разумеется, необходимы предельно отточенные… Ну, подскажи ты, Чудак!

– Предельно отточенные мировоззренческие формулировки, господин доктор!

– Кое-кто выразился бы и так. А еще конкретнее, Циркач?

– Нужны отточенные зубы, господин Мантейфель! – поднялся со своего места воспитанник с волевым и чуточку брезгливым выражением лица. – Острые надежные зубы и ничего более!

– Вот вам, друзья, две достаточно близкие, но отнюдь не одинаковые точки зрения по поводу затронутой нами темы. Мнение воспитанника Чудака и мнение воспитанника Циркача. Возможно, в этих со-взглядах, или, лучше сказать, сомнениях, истоки двух будущих параллельных судеб, двух взаимо дополняющихся программ, но, повторяю, программ, отличных друг от друга, что является результатом свободного формирования характеров в демократических условиях. Да, да, именно в демократических, а не в буквоедчески цензурируемых на Востоке, где поощряют широкое звучание таких, простите, песен: «Сталин – наша слава боевая! Сталин – нашей юности полет! С песнями, борясь и побеждая, наш народ за Сталиным идет!» Кстати, как вам нравится, помимо самого Сталина, двусмысленность выражения «с песнями борясь»?

Так мелькали неделя за неделей, в более степенном ритме сменялись месяцы, неспешно проходили годы. Доктор философии господин Мантейфель в непринужденных беседах способствовал усовершенствованию духовного мира своих воспитанников, а тела их благодаря постоянным заботам опытных тренеров крепли и становились неутомимо гибкими, что при игре в теннис на кортах горных лугов, что в минуты преодоления головокружительных круч, что на других особого рода занятиях в специальных помещениях, скрытых от постороннего глаза.

Курилка гаража якобы в противопожарных целях, а на самом деле сдуру была обшита некогда сырым, а ныне почерневшим от времени, сделавшимся абсолютно безликим в своей иссушенности тесом, и поэтому в полной дисгармонии с ним находилась узкая – тоже тесовая – дверь, хаотично обклеенная яркими репродукциями, вырезанными из тонких отечественных и зарубежных журналов. Сидя у самой этой двери на низком табурете о трех деревянных и об одной ржавой железной ножке, Васька Кирясов вещал упоенно:

– А еще она приносит ого-го какую пользу, о которой наивные предки наши и не догадывались. Практичные же американцы недавно подсчитали, что овца…

– С каких это пор ты современных американцев стал оценивать выше, чем отечественных дедов-прадедов? – хмыкнул Михаил Ордынский, устроившийся тут же на стопе старых кабинных сидений с торчащими на ружу пружинами. – В данном плане для тебя безопаснее было бы ограничиться утверждениями более патриотического характера. К тому же известно, что лучшая в мире колхозная скотина, ведущая свой славный род от известных постановлений ЦК по сему…

– Нет, серьезно, ребята, – не унимался Васька. – В Америке на опытных станциях точно установлено, что из добрых шестисот сорных трав лошадь принимает в пищу до восьмидесяти пяти, корова – до шестидесяти, а наша степная овца – что-то около пятисот восьмидесяти!

– Так это же не чья-нибудь там, а наша! И не каких – либо, а сорных! Об чем и речь! Вот бы тебе, о великий, отару таких животин-санитаров гонять по горным отрогам, а не машину по горных дорогам!

– А что? Я еще, может, и уйду в чабаны.

Сухо скрипнув, дверь курилки приоткрылась, и в сизые клубы табачного дыма решительно окунулась хорошо знакомая Чудаку фигура начинающего от малоподвижности слегка полнеть и отяжелевать завгара. Федор с первого раза отметил, что в отличие от своего ученого однофамильца, а быть может, и дальнего – чем черттейфель не шутит? – родственника из горного зарубежного городка, царь и бог шоферской братии одевался просто, но основательно: хромовые сапоги мелкой гармошкой, защитного цвета галифе, вышитая сорочка навыпуск под ремешок и серого полотна фуражка, сшитая по военному образцу. Глядя на плотненького да ладненького завгара Мантейфеля, Федор невольно начинал думать о том, что вот, мол, и не госслужащий вовсе, а полунезависимый предприниматель перед ним собственной персоной. Давеча, мол, вместо старой саманной избы вывел своими руками новую, из небитого кирпича, в четыре комнаты, с кухней и теперь явился к шоферам на поклон – так, дескать, и так, не завезли, известное дело, в местное сельпо краску да и обставиться левой городской мебелью трудовому крестьянину тоже не мешало бы… И еще Чудак, внутренне усмехаясь, констатировал, что как к этому советскому-рассоветскому Мантейфелю, так и к тому, к западному его то ли однофамильцу, то ли седьмой воде на киселе довольно-таки часто прилагается слово «repp», хотя значения этого слова в Германии и в России отнюдь не однозначны[1].

– Как летаете, орлы одномоторные? – спросил завгар вместо приветствия и грузно присел к крохотномустолику, за которым водители ухитрялись и журнальчик с картинками полистать, и перекусить перед сменой второпях, и козла забить в часы вынужденных простоев. – Как живете, ширококрылые вы мои?

– А все ими-то и живем, – с охотой ответил за всех Михаил Ордынский. – Все вашими, то есть молитвами живем-пробавляемся.

– Ну тогда еще ничего, – шумно перевел дух Мантейфель, считавшийся в городе лучшим специалистом по автомобильным моторам, а на автобазе – вдобавок еще и лучшим знатоком шоферских душ. – Тогда вроде бы порядок!

«Порядок» – это оброненное завгаром слово преследовало Чудака весь вчерашний день, хотя на все еще недоубранных полях, тянувшихся вдоль дороги, перенасыщенная влагой почва не держала ни тракторов, ни комбайнов, и те увязали в ней буквально по самую ступицу. Даже ко всему привычным людям нелегко было передвигаться вокруг то и дело останавливающейся техники: цепкая, как смола, степная глина неподъемными комьями наворачивалась на разбухшие сапоги. «Порядок! – тем не менее крикнул притормозившему уже под вечер у неровного края поля Чудаку измученный юнец-механизатор. – Порядок, браток! Это я сам принял решение – старой моей гвардии передохнуть малость! Заслужила!» Действительно, вдоль всей лесополосы нахохленно лежали скошенные лафетными жатками ровные, еще влажные от недавнего ливня валки пшеничных колосьев, а рядышком с комбайном на брезентовом плаще, по-походному брошенном на землю, отдыхал потемневший с лица немолодой хлебороб.