Это было незадолго до рождения Давида. Теперь Давиду шестнадцать.

И понадобилось куда меньше шестнадцати лет, чтобы просторная постель, покрытая шелком цвета давленой земляники, стала для него чужой.

И вея эта мебель, все убранство квартиры — книги, картины, безделушки — перестанут однажды составлять фон его жизни. Переженятся дети. У Лизы, старшей, почти все решено. Ей безразлично, что об этом думают родители, и она поговаривала, что, если они будут мешать ей жить, как ей хочется, она уйдет из дому. За ней потянется Элиана. Потом — Давид.

Но в любом случае, если его вскоре не станет, жена не сможет оставить за собой такую квартиру. Тогда каждая вещь, каждый предмет обстановки уйдет отсюда и затеряется в мире чужих.

Вещи — тоже свидетели, свидетели, уже пережившие себя. Даже если они на какое-то время останутся на прежних местах и по видимости ничего не изменится, все равно они утеряют всякий смысл.

«Почему вы… «

Слишком много «почему» и слишком мало удовлетворительных ответов, вернее, никто, кроме него самого, не найдет их удовлетворительными.

Ну, взять хотя бы то, что он решил спать в каморке, на железной кровати… Правда, он поостерегся объявить, что переселился окончательно.

Были такие периоды, когда его вызывали в клинику каждую ночь. Несколько родов одновременно. При каждом телефонном звонке жена просыпалась, а по возвращении он снова ее будил. А в те редкие утра, когда он мог поспать подольше после бессонной ночи, ей приходилось осторожно, чтобы не разбудить его, выскальзывать из спальни, где она даже не могла заняться своим туалетом.

Но не в том была настоящая причина, и она знала это не хуже него, даже если притворялась, будто все дело в ночных вызовах. Нет, он ни в чем не упрекал ее. Как и она его. Дело было куда серьезнее.

Сколько времени это тянется? Немногим больше четырех лет. И все это время Кристина не могла не знать, что у него интимная связь с новой секретаршей, Вивианой Доломье, что часть ночи он проводит у нее.

Она знала, что не случайно Вивиана поселилась рядом с ними, на Сиамской, за испанской церковью.

Но утверждать, будто секретарша заняла место его жены, было бы неверно. Нет, она не заняла ничьего места. Она заполнила пустоту. Ну, а отчего эта пустота…

Что бы сказала Кристина следователю? Что думают его собственные дети?

Лиза, старшая, держится почти вызывающе, во всяком случае, настроена иронически, вчера вечером был даже неприятный случай. Но не только из-за нее он провел ночь беспокойно. В последнее время, как нарочно, участились досадные мелочи, словно судьбе доставляло удовольствие отравлять ему жизнь, внося в нее боль и тревогу.

Вчера вторая половина дня у него в кабинете и в приемной была напряженной. Около семи часов ему позвонила из клиники мадам Дуэ, старшая акушерка:

— У меня неприятности с одиннадцатой палатой, профессор. Она требует, чтобы вы немедленно пришли. Утверждает, что успеет долететь до Каира ночным рейсом до начала родов…

— В каком она состоянии?

— Легкие боли с интервалами, еще ничего определенного. Она все время плачет и говорит о муже, то по-французски, то на родном языке…

— Еду.

Секретарша, что все время была подле него, поняла, в чем дело. Уже много дней они были озабочены. Речь шла о юной женщине, едва ли девятнадцати лет, она и с виду походит на ребенка, на куклу; ее муж — египетский дипломат.

Сначала она приходила с мужем на улицу Анри-Мартэн. Муж, узнав о ее беременности, без конца осыпал себя упреками — он был уверен, что она, такая тоненькая и хрупкая, неспособна родить, и заранее казнился, что убивает ее.

— Нет, вы действительно думаете, доктор, что ей это по силам?

Она улыбалась мужу, восхищенно глядя на него огромными темными глазами. Лежа в гинекологическом кресле, она не выпускала из своей руки руку мужа и старалась не морщиться, когда врач причинял ей боль.

Сначала они приходили раз в месяц, потом раз в неделю. Пять дней назад ее мужа неожиданно вызвали в Каир — Бог весть, по какому делу.

— Скажите ему, профессор, что он не имеет права ехать туда теперь, как он может бросать меня в такой миг!.. Одну… Я уверена, что стоит ему очутиться там — и его уже не отпустят обратно… Вы не знаете нашего правительства… Здесь мой муж говорит все, что взбредет ему в голову…

Должно быть, о его словах стало известно в Каире, и вот…

Она непременно хотела лететь с ним в Каир:

— Даже если мне придется рожать в самолете — не я первая…

Шабо вынужден был намекнуть ей, что, возможно, роды будут осложненными. Он был недоволен анализами, и все время опасался выкидыша.

Такова была его профессия. Она требовала спокойствия, уверенности в себе, умения убедить. И он носил маску.

Не успел муж уехать, как в девять вечера юная египтянка явилась в клинику с чемоданом.

— Кажется, начинается…

Она была возбуждена и так боялась, что Шабо провел ночь у ее постели, держа ее за руку. Утром он настоял, чтобы она вернулась домой, чуть ли не силой отправил ее в сопровождении сиделки.

— Вам еще по крайней мере три дня.

Вчера она пришла снова, с тем же чемоданом, набитым вещами и бельем.

Она уже не понимала, на каком она свете и чего хочет. Мадам Дуэ выбрала для нее самую добрую из сиделок, мадмуазель Бланш, и сама забегала каждые четверть часа, чтобы поддержать и утешить пациентку.

Почему именно в этот вечер муж не позвонил из Каира?

— Я уверена, что его посадили в тюрьму. Вы просто не знаете, как это бывает. Я хочу к нему. Есть десятичасовой рейс…

Случай необычный. А впрочем, разве каждая пациентка не является в какой-то мере особым случаем? Прежде чем уйти из кабинета, Шабо нажал на телефонные кнопки и услышал голос своей дочери Элианы.

— Дома ли мама?

— Она должна вернуться около половины восьмого.

— Я еду в клинику и навряд ли вернусь к обеду.

— До свиданья.

Он спустился по лестнице, сопровождаемый Вивианой, и она села за руль. Уже довольно давно, с тех пор как он попал в аварию, возвращаясь ночью из клиники, он избегал править в темноте.

Полно, так ли? Мог ли он поклясться, что это правда?

Во всяком случае, после той аварии фары автомобилей наводили на него панический страх. Но даже просто очутиться одному на улице ему казалось теперь почти так же страшно. Нет, он не был болен. Последняя кардиограмма была успокаивающей. Если порою он и чувствовал боль в груди, он знал, чем она вызвана, да, впрочем, и не боялся умереть. Даже хотел смерти.

Тем не менее он нуждался в том, чтобы кто-нибудь был рядом, и, может быть, к этой потребности прибавилась своего рода лень, которая никак не сказывалась на его работе, а касалась только мелочей повседневной жизни.

Его подавляли все эти рассуждения с самим собой по поводу Жанины, горничной, забота о том, что станется с мебелью… Но он ничего не мог с собой поделать.

Клиника была недалеко, на Липовой улице, тоже почти на краю Булонского леса.

Здесь он был у себя: он был владельцем клиники, при том что другие были в какой-то мере совладельцами. Это была самая современная в Париже клиника акушерства и гинекологии, а его клиентки — самые богатые женщины и знаменитости.

Машина въехала в ворота, описала дугу по саду и остановилась у подъезда, освещенного двумя матовыми фонарями.

Мадмуазель Роман, старая директриса в шелковистых сединах, еще сидела за стеклянными дверями своего кабинета. На втором этаже в коридоре его поджидала мадам Дуэ:

— У нее появились поясничные боли, ярко выраженные. И все же она по-прежнему настаивает на своем отлете, она полагает, что мы, как в прошлый раз, утром все равно отправим ее домой.

Он надел белый халат, вошел в палату, все его движения точны и неторопливы, голос убедителен. Через час пациентка немного успокоилась и, кажется, смирилась:

— Ведь вы меня не бросите, профессор?

— Я вернусь через час-другой. В случае необходимости знают, где меня найти.