В завещании доктора Хэнли.

Грейс смутно помнила, что в первые дни Второй мировой войны работала у какого-то доктора Хэнли, ухаживала за новорожденным мальчиком в доме ученого, примерно в двадцати кварталах от центра в Тёртл-Бэй. Она состояла при ребенке няней и жила там. Мать младенца вообще не появлялась. Доктор никогда не упоминал о ней, словно ее вовсе не существовало.

Не тот ли самый это доктор Хэнли?

А младенец? Может, это Джим Стивенс?

Это казалось невероятным, но по времени все сходилось. В годы войны Джим был младенцем. Джим Стивенс вполне мог быть тем самым ребенком.

Надеюсь, что это не он,подумала Грейс.

Потому что с тем ребенком было что-то не так, и дом тоже был какой-то странный. Грейс не могла понять, почему ей было там не по себе, но определенно обрадовалась, когда работа закончилась всего через несколько дней.

Вскоре после этого она оставила дурную стезю и вернулась в лоно Церкви.

Она хотела, чтобы Кэрол тоже обратилась к Церкви. Ее огорчала мысль, что ее единственная племянница больше не католичка. Она винила в этом Джима. Кэрол утверждала, что Джим тут ни при чем. Просто Церковь больше «не соответствует духу времени». Похоже, все теперь только и толкуют что о «духе времени». Но разве Кэрол не видит, что Церковь как орудие Божественного промысла выше, чем нечто столь преходящее, как «дух времени».

Нет, все это похоже на рассуждения Джима. Он – неизлечимый скептик. Церковь учит, что нет человека без надежды на спасение, но Грейс была убеждена, что Джим подвергает это утверждение тяжкому испытанию. Она только уповала на то, что общение с ним не грозит погибелью душе Кэрол.

И в самом деле, Кэрол, по-видимому, счастлива с ним, она выглядит счастливее, чем когда-либо прежде после гибели родителей. А ведь это очень похвально, если человек делает другого счастливым.

Может быть, Джим небезнадежен. Грейс пообещала себе молиться за души обоих.

Заботу о душе человеческой, особенно о своей собственной, Грейс почитала первейшим своим долгом. Ведь до того, как вернуться в лоно Церкви, когда ей было под тридцать, она едва не погубила свою душу. С тех пор она трудилась над тем, чтобы очистить ее, налагая на себя епитимью, совершая добрые дела и взыскуя отпущения грехов.

Снискать прощения Господа была труднее всего. Она много раз получала отпущение грехов у приезжавших в Нью-Йорк епископов, но не была уверена, что благоволение, о коем она молила Всевышнего, снизошло на нее и душа ее чиста от скверны прошлых грехов. Груз их так велик! В молодости она совершала грехи, о которых даже страшно подумать. Это были такие ужасные прегрешения, что она стыдилась признаться в них даже на исповеди. Сколько жизней она отняла! Грейс была твердо убеждена: узнай кто-нибудь из священников о совершенных ею в молодости грехах, ее безусловно отлучили бы от Церкви.

Это убило бы ее. Церковь оставалась для Грейс теперь единственным источником душевного покоя.

Она взглянула на часы, стоявшие у кровати; циферблат был вмонтирован в руки, сложенные в молитве. Если не поторопиться, она опоздает на спевку хора. Грейс не хотела лишить себя этой светлой радости. Она испытывала такое умиротворение, когда славила Господа пением!

– Похоже, переусердствовали сегодня с чесноком, – сказал Джим, крутя вилку с макаронами в густом золотистом соусе из моллюсков.

Они открыли для себя «Амалию» в прошлом году. Это был маленький ресторан на Хестер-стрит, рядом с Малберри-стрит, где официантов не шокировала привычка Джима есть мясное блюдо до макаронного. Все посетители «Амалии» ели за одним длинным столом, покрытым скатертью в красную клетку. Однако сегодня Стивенсы сидели в уголке, отдельно от остальных.

– Так вкусно! – сказал Джим. – Ты уверена, что не хочешь попробовать хотя бы немножко?

Кэрол покачала головой:

– Доедай сам.

Глаза у него покраснели от обилия выпитого. Коктейль перед ужином и вино к столу. Кэрол, которая едва притронулась к еде, выпила только один бокал соаве, а теперь, когда ужин подходил к концу, на столе осталась пустая бутылка из-под соаве и почти пустая от кьянти.

– Трудно поверить, что я наконец нашел своего отца, – говорил Джим. – А на будущей неделе я, возможно, узнаю также, кто моя мать. Ведь это здорово, правда?

Кэрол заботливо вытерла салфеткой пятнышко соуса с подбородка Джима, думая о том, как она любит этого зрелого мужчину и того маленького потерянного мальчика в нем, который все еще ищет своих мамочку и папу.

Он взял ее руку и поцеловал пальцы.

– А это за что? – спросила она, тронутая его лаской.

– За то, что терпишь меня.

– Что за глупости!

– Нет, я серьезно. Я знаю, насколько эгоцентричен, когда речь заходит о поиске моих родителей. Тебе это должно быть скучно. Поэтому спасибо за то, что поддерживаешь меня... Как всегда.

– Все, что важно для тебя, важно и для меня.

– Это легко сказать, произнести эти слова, но ты так действительно думаешь.

– Легко сказать, когда любишь.

– Я в этом не уверен. Ты поощряешь меня продолжать писать романы, которые никто не печатает.

– Это только вопрос времени. – Она хотела, чтобы он не терял надежды и писал, даже если издательства регулярно возвращали бы ему рукописи.

– Будем надеяться, что это так. Но самое важное другое – ты никогда не давала мне почувствовать, что я должен бросить писать, и никогда не попрекала меня моими неудачами, когда мы ссорились.

Она подмигнула ему.

– Это долгосрочная инвестиция. Я знаю, ты станешь известным писателем, разбогатеешь, и хочу, чтобы ты считал, будто обязан этим мне.

– А, значит, в основе финансовые соображения? Думаю, что в таком случае... Подожди минутку.

Он внезапно отпустил ее руку и стал копаться вилкой в остатках соуса. Потом подцепил небольшой кусочек и положит ей на тарелку.

– Как по-твоему, похож на рака?

– Вот именно! – ответила она, отталкивая его руку, протянутую к бутылке кьянти.

– В чем дело? – возмутился он. – Что случилось?

– Время пить кофе.

У него загорелись глаза.

– С ликером?

– Просто черный, без ничего. Даже, пожалуй, эспрессо!

– Ой-ой-ой!

Грейс была сегодня в ударе. Она слышала, как ее голос сливается с мощными звуками органа, наполнявшего своды собора Святого Патрика. Она брала высокие ноты так звучно, как ей редко удавалось. «Аве Мария» – ее любимый гимн. Она просила поручить ей сольную партию, и регент пошел ей навстречу. Теперь она старалась оправдать его ожидания.

Грейс обратила внимание, что другие хористы остались сидеть за ее спиной и слушают ее. К радости, которую она обычно испытывала от возможности славить Господа пением, добавилось чувство гордости. Ведь когда репетировал солист, другие хористы чаще всего выходили покурить или тихо беседовали где-нибудь в дальнем углу. Но сейчас все с восхищением слушали ее пение.

«Полный голос» – так сказал регент хора. Грейс нравилось это выражение. Да, у нее был сильный, полный голос. Он соответствовал ее сильному полному телу. Последние двадцать лет из своих пятидесяти трех она посвящала пению все свободное время, и годы труда дали хорошие плоды. Ее «Аве Мария» станет украшением пасхальной мессы.

Грейс в упоении вся отдалась пению, как вдруг заметила, что органист перестал играть. Она оглянулась и увидела искаженные ужасом лица своих коллег-хористов.

И тут Грейс услышала: одинокий высокий чистый голос выводил в молчании церкви простую, всего из нескольких нот, мелодию, похожую на псалом. Четвертная нота, за ней две восьмых и опять четверть. Фаре-фа-ми... фа-ре-фа-ми... -отдавалось у нее в ушах.

Потом она услышала слова: «Здесь Сатана... Здесь Сатана...» Они повторялись снова и снова.

Кто это поет?..

И внезапно Грейс поняла, что это выводит ее высокий мелодичный голос, и она не может остановиться. Она еще испытывала восторг, но к нему примешивался ужас, а голос пел все быстрее и быстрее.