По его репликам она почувствовала, как он расстроен тем, что у адвоката нет никаких сведений на этот счет. Наконец Джим закончил разговор и повернулся к ней.

– Знаю, что ты сейчас скажешь. Ты спросишь, почему это так для меня важно? Какое это имеет значение?

Она сочувствовала ему и в то же время не понимала. Ей хотелось сказать: «Ты – это ты. Твое происхождение ничего не меняет».

– Я спросила бы об этом не впервые, – сказала она.

– Да, ты права. Я хотел бы бросить все это, но не могу. Как тебе объяснить? Это похоже на то, как человек, утративший память, оказался в одиночестве на корабле, который занесло в Марианскую впадину; он старается остановить судно, бросает якорь, но тот не достает до дна, и корабль по-прежнему несет в неизвестном направлении. Человек думает: знай он откуда началось плавание, он смог бы сообразить, куда плывет. Он оглядывается назад, а там только пустынное море, и у него рождается ощущение, что он лишен прошлого. Это своего рода генетическая и социальная амнезия.

– Джим, я понимаю. Я чувствовала то же самое, когда погибли мои родители.

– Нет, то было другое. Случилась трагедия: их не стало, но ты, по крайней мере, их знала. И если бы даже они погибли на другой день после твоего рождения, все равно это было бы другое. Потому что ты могла бы потом рассматривать их фотографии, говорить с людьми, которые их знали. Они существовали бы в твоем сознании и подсознании. У тебя остались бы корни, которые вели в Англию, Францию, куда-нибудь еще. Ты была бы каплей могучего потока, участвовала бы в общем движении. У тебя было бы прошлое, которое подталкивало бы тебя вперед.

– Но, Джим, я никогда не думаю о подобных вещах. Никто о них не думает.

– Потому что они у тебя есть. Ты принимаешь их за данное. Много ты думаешь о своей правой руке, ведь нет? Но если бы ты родилась без нее, тебе бы ее недоставало каждый день.

Кэрол подошла и обняла его. Он прижал ее к себе, и она почувствовала, как отступает охватившее ее волнение. Джим умел это делать, умел заставить ее ощутить себя спокойной и уверенной.

– Я буду твоей правой рукой, – нежно сказала она.

– Ты всегда ею была, – прошептал он в ответ. – Но, чувствую, я нашел, что искал. Скоро это будет известно наверняка.

– Полагаю, что тогда я тебе больше не буду нужна, – сказала она, притворно надув губы.

– Это будет праздник, а ты останешься нужна мне всегда!

– Да уж, смотри, чтоб так и было. Иначе я просто отправлю тебя назад в приют Святого Франциска!

– Боже! – воскликнул он. – Приют! Почему я о нем не подумал? Может быть, нам не придется ждать до оглашения завещания. Может быть, удастся все выяснить прямо сейчас!

– Послушай, Джим, мы смотрели эти архивы по меньшей мере тысячу раз!

– Да, но ведь мы не искали там упоминания о Родерике Хэнли.

– Нет, но...

– Пошли. – Он протянул ей пальто и сорвал свое с вешалки. – Мы отправляемся в Куинс.

Эмма Стивенс в нетерпении ждала у служебного входа бойни. В этой маленькой промозглой комнате стояла тишина, нарушаемая лишь тиканьем контрольных часов. Эмма не переставала растирать руки, чтобы согреть их, но она не сомневалась, что, будь сейчас даже июль, она делала бы то же самое. Казалось, охватившая ее тревога заставляла руки двигаться помимо ее воли.

Почему Иона так долго не идет? Она просила передать, что ждет его. Ей не хотелось беспокоить его на работе, но она не в силах удержаться. Она должна поговорить с ним о том, что произошло. Иона единственный, кто может дать этому объяснение. Где он застрял?

Эмма посмотрела на часы на руке и увидела, что прошло всего несколько минут. Она сделала глубокий вдох.

Успокойся, Эмма.

Она отвернулась к маленькому, затянутому сеткой окошку входной двери. Служебная автостоянка выглядела почти пустынной в сравнении с тем, какой она была до сокращения. А теперь шли толки о том, что бойня вообще закроется к концу года. Что они тогда будут делать?

Она больше не могла ждать. Толкнув дверь, она прошла через небольшой холл и распахнула другую дверь, которая вела в помещение самой бойни. Эмма застыла на месте при виде только что освежеванной полутуши коровы; от мяса на холоде валил пар, на пол капала кровь, туша качалась и крутилась на цепи, перемещаясь по верхнему конвейеру. Почти сразу за ней двигалась следующая туша. В зале стоял запах крови, запекшейся и еще теплой, струившейся из только что перерезанного горла. Снаружи глухо доносилось мычание коров, ожидавших в загоне своей очереди.

Эмма подняла глаза и вдруг увидела, что Иона стоит рядом, в резиновом фартуке, сером рабочем комбинезоне, черных резиновых перчатках и в забрызганных кровью суконных ботах с налипшими клочьями шерсти. Он смотрел на нее сверху вниз. Ему только что исполнилось пятьдесят, но он выглядел гораздо моложе – подтянутый и сухощавый, единственный глаз его не утратил яркой голубизны, а черты лица – твердости. Даже после тридцати лет брака при виде его у нее замирало сердце. Если бы не черная фетровая повязка на левом глазу, он был бы просто копией американского актера в одном из снятых в Италии вестернов, который они видели в прошлом году.

– В чем дело, Эмма? – Голос у него был таким же резким, как черты лица, южный акцент – сильнее, чем у нее.

Она почувствовала прилив раздражения.

– Здравствуй, Эмма, – произнесла она с сарказмом. – Как хорошо, что ты пришла. Что-нибудь случилось? Все в порядке, Иона, спасибо.

– У меня всего несколько минут, Эмма.

Она спохватилась, что он боится потерять работу, и ее раздражение прошло. К счастью, было трудно найти человека, готового взять на себя обязанности Ионы на бойне, иначе он мог бы оказаться безработным уже несколько месяцев назад, как многие другие.

– Извини, но я подумала, что случившееся слишком важно, чтобы отложить разговор. Джимми получил сегодня письмо от каких-то адвокатов. Он упомянут в завещании того доктора Хэнли, что погиб в авиакатастрофе на прошлой неделе.

Иона подошел к ближайшему окну и уставился в грязное стекло. Он молчал, как ей показалось, очень долго. Наконец повернулся к ней и улыбнулся одной из своих скупых, едва заметных, улыбок.

– Некто грядет.

– Кто грядет?

– Тот.

Эмме сразу стало не по себе. Неужели Иона опять начинает свои безумные речи? Он странный человек, ее Иона. Даже после всех этих лет вместе Эмма до конца не понимала его, но не переставала любить.

– О чем ты говоришь?

– Я почувствовал это больше недели назад, но как-то странно неясно. Я не был уверен, а теперь знаю точно.

За долгие годы Эмма научилась верить предчувствиям Ионы. Он обладал каким-то сверхчутьем, иногда просто невероятным. Порой казалось, что он даже видит своим отсутствующим левым глазом. Самым поразительным был случай в 1942 году, когда он почувствовал, что ребенок, которого им предстоит усыновить, уже находится в приюте Святого Франциска для сирот.

Воспоминание об этом дне вернулось к ней как озарение. Ветреное январское утро всего через месяц после нападения японцев на Пёрл-Харбор; ослепительно яркое солнце, солнечные блики на мокрых от тающего снега тротуарах. Иона не находил себе места от волнения: предыдущей ночью у него снова было видение. То самое, которого он ждал с тех пор, как они переехали в Нью-Йорк.

Куинс! Ему было знамение, куда они должны направиться в Куинсе. И непременно оказаться там рано утром.

Иона верил этим видениям. Он руководствовался ими в своей жизни, в жизни их обоих. За годы до того он получил знак переехать вместе с ней из Миссури в Нью-Йорк и начать там новую жизнь, объявив себя католиками. Эмма не поняла тогда, зачем все это; она вообще редко понимала мотивы поступков Ионы, но, как всегда, не перечила ему. Он был ее мужем, она – его женой. Если он хочет, чтобы она отказалась от баптизма, пусть будет так. Она все равно не была примерной баптисткой.

Но зачем переходить в католичество?