— Не работает? — спросил Евгений Захарович.

— Не хочет, — в глазах очкарика, увеличенных щедрыми линзами, промелькнуло отчаяние. Он жалобно моргнул, словно собирался заплакать.

— Да-а… — бессмысленно протянул Евгений Захарович. Больше говорить было не о чем. Он хотел было дать совет насчет емкостей, но вовремя вспомнил, что кто-то об этом уже говорил. Неопределенно пожав плечами, вышел в коридор, и тут же сама собой заработала старая программа. Не спрашивая разрешения, ноги вполне самостоятельно понесли тело привычным маршрутом. А сзади Пашкины петухи продолжали доклевывать робких гусениц.

— Или тот же Кассиус Клей… Разве Джеки против него потянет? Да одного-единственного раунда не выдержит!..

Потянет или нет, Евгений Захарович не знал и не желал знать. Он летел, отрываясь от слов, чувствуя, как встревоженно овевает его стоялый институтский воздух. Справа и слева на стенах рождались тени, кривляясь, мчались за ним некоторое время и в конце концов отставали.

Он окольцевал институт дважды. В третьем заходе попробовал увязаться за вихляющимся культуристом, но это оказалось ему не под силу. Культурист мчался со скоростью курьерского поезда, и уже через десяток шагов у Евгения Захаровича защемило в боку и закололо под левой лопаткой. Замедлив бег, он твердо решил про себя, что когда-нибудь все же выследит загадочного атлета. Такого просто не могло быть, чтобы тот носился по институту все восемь часов, не отдыхая. Впрочем… Если есть силы и желание, то почему бы и нет?..

Отпыхиваясь, Евгений Захарович просто так без нужды заглянул в секретариат и тут же столкнулся с вопросительным взглядом секретарши. Как-то уж так вышло, что надо было о чем-то спрашивать, говорить, иначе все могло показаться нелепым и даже подозрительным.

— Директор у себя? — ляпнул он первое, что пришло на ум.

— У себя, — темные глаза секретарши смотрели все с тем же требовательным ожиданием.

— И что ммм… Принимает?

— Принимает.

Евгений Захарович мысленно чертыхнулся. Все! Он попался. И до чего глупо! Рассказать кому — засмеют. И правильно сделают. Сам виноват. Дуралей скучающий… Окончательно захлопывая за собой ловушку, он прошел в приемную и озабоченно покачался на пятках. Надо было что-то срочно придумывать. Ситуация глупела с каждой секундой, и с каждой секундой сердце Евгения Захаровича колотилось все более гулко. Порция за порцией в кровь впрыскивался адреналин, становилось жарко. Молчать долее становилось невозможно, и, сосредоточенно взглянув на цветастый календарь с балериной, Евгений Захарович заговорил. Вернее, сам он в разговоре участия не принимал. За него работал язык, и, с изумлением прислушиваясь к нему, Евгений Захарович постепенно приходил в себя. Странно, но до сих пор он даже не подозревал в себе таких способностей. Выходило звучно, весомо, почти как у Пашки… Собственно, да, он хотел бы поговорить с директором… На предмет проспекта и дальнейших его перспектив… Словом, как вы понимаете, вопрос не на пять минут, а у директора, кажется, что-то с плановиками? Нет?.. Ах, с заведующим! Вот-вот, это и имелось в виду. Где план, там и заведующий, если он, конечно, настоящий заведующий. Как говорится, начальство — всегда начальство. Вечный дефицит времени и все такое… Стало быть, разумнее зайти попозже. Ближе к вечеру или, скажем, завтра… Нет, нет! Передавать ничего не надо. Проспект подождет… И между прочим, Зиночка, глазки у вас растут. Правда, правда! Что вы, какой комплимент?.. Чистейшая правда! Самая стопроцентная!.. Отступая к выходу, Евгений Захарович приложил руку к груди. Восхищение нравится всем. Даже шутливое, даже не вполне искреннее. Взгляд секретарши утратил строгость, длинные, умело подкрашенные ресницы томно опускались и подымались, напоминая движение веера. Спешно попрощавшись, Евгений Захарович выскочил за дверь.

Увы, не успел он перевести дух, как тут же разглядел Трестсеева — одного из многочисленных авторов проспекта. На миг на лице высокого начальства промелькнула досада, но он тут же расцвел и, шагнув вперед, с проворством бывалого фата подцепил Евгения Захаровича под локоток.

— Вот я вас и поймал, батенька!

Евгений Захарович молча подивился преображению начальнического лица. Только что его кривило от неудовольствия, и вот оно уже сияет самым искренним радушием. Вот из кого получился бы профессиональный шпион. Вдолбить в головенку какой-нибудь язык — и со спецзаданием за кордон.

— Ну-с, рассказывайте, рассказывайте!..

От слащавых интонацией Евгения Захаровича передернуло. Меньше всего ему улыбалось сейчас любоваться обрюзгшей физиономией Трестсеева, и Евгений Захарович ощутил странное желание нырнуть солдатиком прямо сквозь пол — в подвал, в преисподнюю, куда угодно, только чтобы вырваться из заботливых рук, избавить себя от очередной изнурительной беседы. И он перешел в контратаку:

— Ни секундочки! Честное-пречестное! Вы уж извините, но надо бежать, — он готов был осыпать Трестсеева золотыми рублями, лишь бы освободиться. Само собой получилось так, что объемная фигура заведующего двух ведущих лабораторий, нашпигованная блокнотами, авторучками и шоколадками для всевозможных Зиночек, скользнула за спину.

— Тогда ждите в гости! — игриво прокричал Трестсеев. — Мы о вас не забываем.

Слова его только прибавили Евгению Захаровичу прыти. Чуть ли не бегом он скатился по ступеням вниз. В лицо дохнуло чем-то прогорклым, в горле запершило от молочно-кислых испарений. Вместо преисподней Евгений Захарович очутился в институтской столовой.

Очередь оживленно загомонила. Появились блинчики — и не просто блинчики, а с мясом! Хоть и не мясо там было, а перловка с луком и жиденьким пельменным фаршем, а все ж таки — новость — и новость из приятных. Люди взбодрились, появилась лишняя тема для обсуждения. А Евгений Захарович считал мух на стене. Жирный поднос сох у него на руках, по виску скатывалась солоноватая, выжатая духотой столовой капля. Он не хотел есть, он пришел сюда, спасаясь от Трестсеева, однако по мере продвижения очереди желудок пробуждался, искусственно распаляя аппетит. И, заглядывая в меню, он прекрасно сознавал, что аппетит вызван не голодом и не четырехчасовым полноценным трудом. Работал элементарный Павловский рефлекс — слюнопускание в ответ на чужое чавканье, на кухонные ароматы и тому подобное. Глядя на других, он взял суп и второе. Поколебавшись присоединил к паре тарелок порцию салата и, конечно же, не удержался от того, чтобы не попросить пару блинчиков. Компот стоил восемь копеек, чай — три. Евгений Захарович взял два чая. Долго гремел в алюминиевом корыте в поисках вилки, но вилки оказались в дефиците и он взял пару ложек. Сухо протрещав, касса выбросила чек. Рубль восемьдесят восемь! Вот они блинчики с салатиком!.. Евгений Захарович хмуро протянул червонец и так же хмуро принял от зеленоглазой буфетчицы сдачу. Сегодня он намеренно смотрел только на ее руки, не поднимая глаз выше, где можно было обнаружить пунцовые влекущие губы и глубокое декольте, открывающее молочной белизны кожу и кокетливую цепочку с часиками-медальоном. Этим часикам Евгений Захарович втайне завидовал. Было, наверное, восхитительно висеть на столь очаровательной шейке, покоясь у подножия двух нежно-упругих, вздымающихся с интервалом в четыре секунды холмов. Оттого, вероятно, и посещало столовую такое невероятное количество мужчин. Здесь было на что посмотреть. На каждой из стен красовалось по натюрморту, четвертую картину посетители лицезрели у кассы или на раздаче — в зависимости оттого, в каком месте работала обладательница чудесного медальона.

За столик пришлось опуститься чужой. Евгений Захарович подумал, что будь у подносов подобие ремешка, он с большим бы удовольствием пообедал стоя. Но этого бы никто не понял. Заранее досадуя, он подсел к жующей троице женщин. Все трое завитые блондинки неопределенного возраста, оттопырив мизинцы, аккуратно поглощали бифштексы. Бифштексы то и дело разваливались, сползали с вилок, и аккуратно не получалось. Блондинок это ничуть не смущало. Во-первых, в отличие от Евгения Захаровича они более виртуозно владели столовыми приборами, а во-вторых, они были заняты беседой. Обсуждался некий Аркадий, который несомненно являлся сволочью и никак не хотел жениться, хотя жениться был должен по всем статьям. Слово «сволочь» дамы произносили с завидной легкостью, казалось, даже с некоторым добродушием, как если бы это был обычный «эклер» или «маникюр».