— Господи, за что? Зачем он явился, Господи, всю жизнь мне сломал, пьяница, недоделок чертов, даже подохнуть нормально не мог — зачем, зачем? Я же похоронила его, похоронила, Господи…

О ком она? Уставилась мутным взглядом в раскрытую дверь, не решаясь войти. Кто такая? Не имеет значения. Друг семьи мирно прилег на пол, это главное. Друг семьи пытается ползти куда-то, растопырив волосатые ноги, выгибаясь и натужно хрюкая. Он уже помочился под себя, он явно собирается выпустить из кишечника все лишнее. Пакостное существо. Выскочившая наружу мошна мелко дергается — это, это главное… Жена поднимается, шепча: «Витя, Витя, Витя…» — совсем сдурела, бесстыжая. Забыла, из какого дерьма тебя вытащили? Сжав костяшки пальцев, делаю шаг — к ней.

Она…

Ее нет в супружеской спальне.

Чтобы разбить своим телом окно, нужна секунда. Чтобы долететь до асфальта — эн секунд. Седьмой этаж, эн плюс один, и ее больше нет, твари неблагодарной. Сама решила, сама нашла выход из положения. Старуха хрипит где-то сзади:

— Ты же дочь убил! Дочь, наша дочь! Господи, за что?

Старуха уже здесь, ползет к окну, однако выглянуть не успевает, падает возле подоконника, хватая ртом воздух. Какая дочь? — кричу я. Бред, просто бред! Моей дочери и трех лет не исполнилось, — кричу я им всем, — моя дочь должна быть в детской, если только ваши выстрелы ее не разбудили… Мир наполнен воем. Низким, утробным — заткнуть уши, разбить головой стены.

И вдруг получается осмысленный звук. Рожденный в груди, звук сотрясает позвоночник, рвется наверх, клокочет, толкается, — распирает вставшие на пути челюсти, — наконец-то складываясь во фразу:

— Кто звал меня?

Освободился!

Кто звал меня? Ответа нет, и я выхожу в коридор, переступив через того, который под ногами. Из детской выглядывает заспанный всклокоченный пацан, обнаруживает меня, оторопело говорит:

— Ой, чего это? — и сразу прячется.

Голос его неожиданно остр — пронзает, словно копье. Я вздрагиваю, но движения не прекращаю. Останавливаюсь возле вешалки, чтобы посмотреть на себя в зеркало. Череп и кости, жуть. Кто я, Господи? Зачем, за что… Смотрю и смотрю, не могу отвести взгляд. Как я смотрю, если вместо глаз у меня дырки? Как я слышу, как думаю?..

Мальчишка снова высовывается, бесстрашно вопит, срываясь:

— Папа! Тут чего-то такое ходит! Бабушка-а!..

Кто звал меня, — мгновенно оборачиваюсь. Он шарахается — нет мне ответа…

Впрочем, не так уж я и страшен, особенно, если приодеть меня получше. Снимаю с крючка шикарную шинель и с удовольствием натягиваю поверх лохмотьев. Поднимаю упавшую фуражку. Кожаный обод надежно обнимает затылок. В зеркале — подтянутый офицер. А что, даже красив! Настоящий мужчина, рыцарь тьмы…

Белая горячка все не кончается.

— Мама, ты где! — несется из детской плач мальчика, терзая мою душу, ни на что не похожим гулом отдаваясь в голове, и я покидаю собственную квартиру, ставшую чужой всего за одну пьяную ночь…

Значит, ты считаешь, что я «недоделок чертов»? — вспоминается вдруг старуха. Это я-то недоделок? Я — высокопоставленный холуй государства, ведущий сотрудник министерства, где куется мнение народных масс, можно сказать — десница самого Бригадира Правды, как любовно именуют в народе моего хозяина. Выдвиженец, который еще будучи подростком участвовал в событиях Января 24-го, всем сердцем принял идеи Великой Русской Революции. Мало того — известнейший детский писатель, сочинивший бессмертную книгу «Повести Просто Так». Я — вполне молодой, полный сил мужчина… был…

Неужели? Был…

Да ну вас, это всего лишь сон! Вон, как вы разбегаетесь, едва я появляюсь из подъезда! Сон… Не ждали такого молодца? Думали, просто шпана в дом заглянула, думали, ребятишки погулять захотели, двери выломали, вахтера заставили в штаны наложить, и вы бы их лениво взяли за воротнички, запихали бы в фургон, повыбивав остатки зубов, и спасен был бы знаменитый дом… Только стрелять в меня бесполезно, дорогой товарищ, проверено уже! Тебя я догоню, обязательно, обязательно — и головой об стену, и еще раз, не жалея сил, чтобы осторожнее обращался с оружием, чтобы уважал старших по званию.

В руках — липкое месиво. Хрустит, сминается, брызжет темным соком…

Был патруль, нет патруля. Только упакованный в форму кровавый бифштекс остается на тротуаре. Струсили, орлы недоучившиеся, разлетелись. Автомобиль свой бросили, герои. Странный автомобиль — огромный, а сидит низко, и двигателем урчит почти неслышно. Вместительный, грозный. Отличная вещь, полезная государству, даже жаль, что это плод моего больного воображения. Красивая вещь. Я вообще люблю красивое, я истинный рыцарь. Лошадей обожаю, например. Впрочем, сейчас выбирать не приходится — залезаю в стальную кабину, предварительно обтерев шинелью костяшки пальцев. Как управлять этим чудищем? Ладно, руль есть, педали есть, разберемся.

Некоторое время разбираюсь. Еду.

Хорошо еду, не хуже других диковинных чудовищ, изредка попадающихся навстречу. Не хуже многочисленных странных автомобилей — маленьких, гладких, как в детских книгах рисуют. По Манежной вдоль сада, мимо Колымажной, мимо Константиновской, в сторону набережной. Вот и аллея Славы. Здесь, откуда начался мой бред, ходят люди в военной форме, топчут газоны, негромко переговариваются, бросают окурки. Очевидно, ищут негодяев, посмевших выкопать из земли мои останки. У тротуара дремлют красивые автомобили, принадлежащие службе Спокойного Сна. Три буквы «С». На боку моего фургона также имеются эти волшебные буквы, бросающие в холодный пот любого нормального человека, и я проезжаю без задержек. Я — свой. Интересно, что обо мне говорили, прежде чем закопать? Что писали в газетах? Наверное, много прекрасных, трогающих душу слов, если уж решили похоронить на аллее Славы. Мол, верой и правдой служил он Отечеству, безжалостен был к врагам свободной нации, остро заточенным пером пригвождал к бумаге моралистов и догматиков. Мол, целое поколение истинных евразийцев воспитал своими книгами, мол, неравнодушен был к лошадям и старинному оружию — гордость наша, герой среднего звена…

Что же вчера со мною случилось?

Выворачиваю на набережную. Слева — бесконечная зубчатая стена, символ порядка, справа — река, символ любви к родине.

Вчера? А может, не вчера? Сколько времени прошло — дней, лет? Покоиться на аллее Славы, держа грудью мраморную плиту, большая честь. Там хоронят только погибших на посту, только умерших не своей смертью.

Не своей смертью…

Что случилось? И почему, почему рядом с могилой валялась моя книга?.. Мчусь вперед, к площади. Мелькают башни. Ночной воздух толкается в глазницы, врываясь через открытое боковое окно. Я неудержим. Когда же меня разбудят, когда освободят от вопросов?!

Впрочем, главную площадь страны также оставляю слева, решив не привлекать к себе внимания. Потому что пространство с той стороны Покровского собора пустынно, мертво, охраняемое прожекторами и бдительными взглядами часовых. Объезжаю по Хрустальному, торможу на Никольской улице. До Военного музея добираюсь пешком, вспугнув пару случайных ночных теней. Площадь открывается навстречу, теперь уже с противоположной стороны. Пустынна и мертва, дьявольски красива. Красно-белые башни стоят на страже спокойного сна счастливых евразийцев, прокалывая небо пятиконечными символами чистоты национального генофонда. Без двух час — показывают часы на Спасской.

Самое время для подвигов…

Кирпичная громада музея медленно закрывает освещенное прожекторами красное с белым. Привычный маршрут. По Военному проезду захожу зданию в тыл, оказываюсь перед дубовой дверью. Наконец-то… Но ведь Манеж в двух шагах. До моего дома — 200 саженей вдоль стены, от Троицких ворот направо, мимо Манежа, а там и родной перекресток. Почему я объехал Кремль почти по периметру, почему сразу не погнал автомобиль сюда? Очевидно, чтобы обмануть службу СС. Или чтобы взглянуть еще раз на аллею Славы… А может — боялся? Оттягивал этот момент, трус?