Я проснулась рано и еще раз пробежала глазами журналы, прежде чем разгладить их и спрятать под матрас. Потом я вытащила из постели хрустящую целлофановую обертку от зайца и спрятала ее тоже. Бросать ее в мусорное ведро было слишком опасно. Когда на отца накатит, он может и весь мусор перетрясти – обычно чтобы обругать маму за лишние покупки.

Я умылась и надела платье в красно-белую клетку. Косу я заплела красной тесемкой, на которую нацепила три ярко-алые бусины. Сюда бы подошла красная помада, но отец не разрешает нам пользоваться косметикой. Утро было прохладное, поэтому я надела еще красную кофту – странное изделие домашней вязки с капюшоном, как у гнома.

Грейс еще вовсю спала, губы у нее были измазаны белым шоколадом. Будем надеяться, что она хорошенько умоется, прежде чем идти на кухню завтракать.

Из спальни родителей раздавалось похрапывание, и я понадеялась, что кухня пока в моем распоряжении. Я сделала себе чашку чая и устроилась за кухонным столом с альбомом и новой коробкой акварели, пытаясь воспроизвести по памяти картину с Товией и ангелом.

Задняя дверь вдруг открылась, так что я подскочила. Кисточка с красной краской скользнула по бумаге, так что у бедного Товии оказалось огромное мускулистое бедро.

– Доброе утро, Красная Шапочка, – сказал отец, дергая меня за красный шерстяной капюшон.

Я постаралась изобразить пай-девочку.

– Привет, папа! – Я улыбнулась, промакивая рисунок бумажным платком.

Я в ужасе ждала, что отец заметит новые краски, купленные на украденные деньги за уроки математики.

– Что, испортила картинку? – Отец включил чайник, чтобы заварить и себе чаю.

– Ты вошел так неожиданно. Я думала, ты еще спишь. – Я поскорее закрыла коробку с красками, чтобы он не заметил, какие они новые.

– Я выходил в сад подышать, – Отец продемонстрировал глубокий вдох и выдох. – Прочистить легкие.

Он развел руками и хлопнул себя по груди в знак того, что прекрасно себя чувствует. На самом деле выглядел он ужасно – весь бледный, осунувшийся, а лицо такое напряженное, что видно было, как бьются жилки на веке и на виске. На нем была старая безрукавка, когда-то зеленая, а теперь странного болотного цвета. Рукава рубашки были закатаны с обычной отцовской тщательностью. Из-под них выглядывали голые руки, до того худые, что набрякшие вены, казалось, вот-вот прорвут кожу.

– Ты себя хорошо чувствуешь, папа?

– Ну конечно! – Он возмущенно посмотрел на меня. – Даже разрумянился!

Никакого румянца на его серой коже не было и в помине.

– А что это у тебя за странные головокружения? – Я решила воспользоваться случаем.

Это была ошибка.

– Что это тебе мать наговорила? Я совершенно здоров! Подумаешь, голова на минуту закружилась, так она уже подняла панику. – Отец подозрительно прищурился. – Она небось и тебя вербовала для своей кампании «отведем-его-к-врачу»?

– Что? – Я изобразила недоумение и попыталась сменить тему: – Что тебе сделать на завтрак, папа? Гренки? Яйцо сварить?

– Нет уж, ты его лучше не вари, Пруденс. Оно у тебя будет или совсем жидкое, или твердое, как камень. – Папа сам поставил кастрюльку с яйцом на плиту. – Ты бы училась у матери.

Отец был убежденным холостяком, пока мама не проложила путь к его сердцу своими йоркширскими пудингами и тортами на патоке. Я знаю, что она отлично готовит, но ненавижу всю эту традиционную британскую домашнюю кухню с пирожками, ватрушками, соусами и кремами из подручных продуктов. Мне куда больше по вкусу полуфабрикаты и готовая еда из ресторанов.

Мы с Грейс знаем наизусть меню китайского кафе «Кам-Тонг» и «Руби-карри-хауза» в нашем торговом центре, но нам ни разу не позволили там пообедать. Нам даже ни разу не удалось попробовать что-нибудь из «Пиццы навынос» на углу, хотя мы с Грейс часами просиживали над брошенными в почтовый ящик рекламными буклетами, выбирая идеальное сочетание начинок. Единственная готовая еда, которая допускалась у нас в доме, – это рыба с картошкой из ларька раз в месяц, и то в прошлый раз нам ее не досталось, потому что отец заявил, будто печеночный приступ у него был «от этой жирной гадости».

Я смотрела, как отец возится с кастрюлькой. В каждой руке у него было по яйцу.

– Ты будешь яйцо, Пру?

– Нет, папа, спасибо.

– Тебе надо набираться белка. Ты слишком мало ешь, в отличие от твоей толстухи-сетрицы.

– Папа, не называй Грейс толстухой, она очень обижается.

– Не учи меня, как мне разговаривать с собственной дочерью, мисс. – Отец слегка шлепнул меня, а потом потрепал по плечу, чтобы показать, что он шутит. Он нагнулся над моей картинкой. – Неплохо, дочка.

«Неплохо» – это у отца высшая похвала. Я невольно просияла.

– Тебе, видимо, понравилось в Национальной галерее, – гордо сказал отец.

– Там было чудесно! Папа, ты правда думаешь, что я хорошо рисую?

– Ты сама знаешь, что хорошо. Вообще-то я надеюсь на твою помощь, когда ты немного подрастешь. Ты могла бы нарисовать суперобложку для моего magnumopus .

С самого рождения я знала, что папа пишет так называемую книгу. По всей квартире валялись отдельные листы, неоконченные главы, напечатанные на старой пишущей машинке и покрытые густой сетью исправлений. Я несколько раз пыталась прочесть то один, то другой кусок, но ничего не могла понять. Похоже, это была всемирная история, в которой основное внимание уделялось нашему городку Кингтауну и тем изменениям к худшему, которые произошли в нем за последние тридцать лет.

Мама благоговейно собирает разбросанные страницы, как будто это скрижали с десятью заповедями, дарованные Богом. Она тоже называет их magnumopus – без тени иронии. Когда Грейс была помладше, она думала, что папа пишет о мороженом «Магнум» и очень интересовалась этим сочинением, пока я ей не объяснила, что magnumopus значит по-латыни «великое произведение». Сейчас мы с ней шутим, что отец пишет энциклопедию мороженого, и сочиняем новые главы, охватывающие самые экзотические варианты.

Я решила, что расскажу Грейс о папиных планах и нарисую обложку, которая ее повеселит. Отец будет изображен посреди нашего магазина с порцией «Магнума» в одной руке и вафельным рожком – в другой, а по сторонам от него – мы с Грейс с подносами, на которых громоздится мороженое всевозможных сортов.