— Беги! Беги на Землю, пока не поздно! Лишь в одном мы ошиблись когда-то — позволили людскому семени прижиться и размножиться рядом с нами. Но теперь мы истребим вас всех! Всех, кто не пожелает служить нам дворовыми псами!

Авий втянул голову в плечи и обморочно повис на цепях, которые удерживали его ладони.

Мелькнула мысль, что не шерны людей, а люди шернов твердо намерены истребить, но вслух Марк этого не произнес. Некоторое время гадал, а не освободить ли шерна, не склонить ли к словоохотливости дружественным обращением, но вскоре оставил эту мысль, по опыту зная, что ничего не добьется, только развяжет руки свирепой твари.

От задумчивости его пробудил тихий вздох. Марк обернулся: Ихазель стояла, привалясь спиной к дверному косяку, бледная как мертвец с широко открытыми глазами, безумно прикованными к глазам шерна, а те, устремленные на нее в упор, светились зловещим красным светом, как четыре рубина, на бархатно-черном фоне свернувшегося в клубок безобразного тела.

— Ихазель! Ихазель! — окликнул Марк.

— Бо-юсь! — пролепетала та помертвевшими губами. Все ее тельце содрогалось, но даже очевидным усилием воли она не могла отвести глаз от налитых кровью шерновых бельм.

Марк подхватил ее на руки, торопясь вынести на дневной свет. А она бессознательным движением перепуганного ребенка обняла его за шею и так сильно прижалась всем телом, что он чувствовал, как волной ходят ее теплые и твердые груди, как бешено бьется сердце. Был миг, в висках зашумело, он еще крепче обнял Ихазель и готов был прильнуть губами к благоуханной, похожей на золотой цветок, голове девушки. На расстоянии почувствовал жадным ртом тепло ее лба и упоительную щекотку рассыпавшихся волос.

Яркий дневной свет обрушился на них, как золотая волна. Марк пришел в себя и поставил девушку ногами на ступеньку. Она открыла глаза, словно только что проснулась, легкая дрожь прошла по телу и разрумянившимся щекам…

Дело шло к вечеру. Марк брел вдоль берега моря, Ихазель не отставала ни на шаг, а Марк угрюмо молчал. Позади остался поселок и последние теплые пруды, окутанные серебристой дымкой, тропинка повела вверх, на лысую горку, где еще совсем недавно высился грозный замок Авия. Теперь там были одни остатки стен да обгоревших балок, на месте посадок, изломанных и потом вытоптанных победителями, да так и засохших, стеной поднялся бурьян. Теперь здесь была бесхозная пустошь, проклятое место, где никто не отваживался строиться.

Марк уселся на лысой вершинке неподалеку от развалин и долго смотрел на городок, прихотливо раскинувшийся у подножья, позолоченный вечерним солнцем. Ихазель молча примостилась у его колен и задумчиво смотрела в упор на тусклый солнечный диск, медленно клонящийся к черте горизонта.

Наконец Марк пошевелился и глянул на девушку.

— Ну что, не надумала выйти за Ерета, прежде чем уйдем в поход? — спросил он врасплох, грубо нарушив дивную тишину места и времени.

Ихазель медлительно подняла на него глаза, большие, темные, все еще полные солнечного света, догоравшего на дне глаз жарким золотым заревом.

— За Ерета? — повторила, словно не понимая, о чем ее спрашивают. Усмехнулась и покачала головой: — Нет. Ни за него, ни за кого другого, ни сейчас, ни вообще.

Веки с длинными ресницами полуприкрыли взор, в котором угасал солнечный свет, вздрогнули алые губы.

Марк откинулся и лег навзничь, затылком на сомкнутые ладони. Поглядел на погожее небо, до самого зенита расписанное вечерней зарей.

— Черт-те что! — заговорил, помолчав. — Я здесь и нынче вечером отправляюсь истреблять шернов в их собственной стране на их собственной планете! Затем, что здесь желают жить люди. Затем, что шерны слабее, затем, что они не явились на Землю тысячу лет назад и не превратили нас в свой рабочий скот. А какое я имею право? А вы, вы какое имеете право?

Осекся и раскатисто, но деланно рассмеялся.

Ихазель глянула на него с изумлением:

— Владыка…

— Да знаю я, знаю, ты мне говорила. Благословенно все, что с Земли, свято все, что от нее исходит. Свято убийство, свят грабеж, свята несправедливость. И даже кандалы…

Понял, что держит речи, которые так и повиснут в воздухе, и примолк, не закончив фразы.

— Как ты светел, мой владыка! — тихо выдохнула Ихазель, глядя на него влюбленными глазами.

Где-то внизу в городе залаяли собаки, потом донеслось протяжное хоровое пение. О чем поют, издали было не разобрать. Казалось, это сам воздух, колеблющийся и звучный, навевает предчувствие, ожидание известной мелодии, что это аромат, а не пение, что оно благоухает, а не звучит.

Огромное багровое солнце низко висело вдали над потемневшей равниной. С моря тянуло вечерней прохладой.

Внезапно Марк приподнялся и сел.

— Идем отсюда, — сказал он.

Ихазель неохотно шевельнулась:

— Как прикажешь, владыка.

Вскинула руки, чтобы подобрать растрепавшуюся прическу, но сыпучее золото волос не подчинялось дрожащим пальцам, блестело на плечах, на спине, на щеках. Руки бессильно опали. Голова откинулась назад, почти касаясь груди Марка. Внезапная бледность залила лицо, Ихазель сомкнула веки, слегка приоткрыв рот.

— Владыка, ты вправду бог? — мечтательно шепнула она.

И Марк почувствовал, как ее висок легко коснулся его губ.

Внизу, где-то далеко на берегу, сурово пропела труба. Марк вскочил одним прыжком. Ихазель с тихим стоном упала ничком к его стопам, но он уже смотрел на море, на город. Сигнал раздался вторично, четкий, явственно слышный.

— Пора, — сказал Марк. — Общий сбор.

Нагнулся и помог спутнице встать.

— Ихазель, слушай, если я не вернусь…

А та смотрела на него остановившимся взглядом.

— Ты светел, ты всю Луну охватишь, как вихрь пламенный! Море и ветер помчат тебя, гром и молния вслед полетят. Страх возвестит о тебе, кто имя твое святое произнесет, тот пошлет впереди себя страх! Кто падет, тот да будет благословен, ибо лег под твои стопы, кто уцелеет, тот да воскликнет: «Слава Победоносцу!» А мне…

У нее пресекся голос, губы беззвучно вздрогнули, и внезапно Ихазель судорожно разрыдалась.

Труба пропела в третий раз. Призвала Победоносца вести свое войско в далекий путь.

Была пора штиля, который всегда в предполуденное время предшествует грозе, громами и молниями салютующей солнцу в зените. На востоке, где-то за Кладбищенским островом, уже грудились темные тучи, там погромыхивало и посверкивали белые зарницы, словно клыки исполинского зверя, припавшего к черте горизонта и упорно крадущегося вслед за солнцем. Еще пять, еще, может быть, десять часов, и от его могучего рыка содрогнется воздух, тяжкие лапы ударят по воде и всклубят ее, взбесившуюся, пенистую, под самые небеса — его серое мохнатое брюхо. Но срок еще не настал, зверь таился в отдалении, стелясь вдоль грани моря и неба, избегая выдать себя малейшим шевелением воздуха прежде урочного часа.

Водная гладь казалась огромным щитом из отполированной досиня стали. Глазом чувствовалась чистая от рисунка твердость вод, как бы схватившихся в металл. Цвет моря менялся лишь у закраин дальних островов, там мерцали многоцветные узоры в виде павлиньего глаза, словно ореолы вокруг драгоценных камней. А над блистающим шитом моря в воздухе висел неподвижный зной, ощутимо весомый и осовелый, пронизываемый ярким солнечным светом.

Держась самой черты взморья, Ихазель бегом миновала последние дома поселка. Двери были заперты, окна закрыты ставнями. Молодежь накануне вечером ушла с Победоносцем, а те, кто остался, попрятались в полумраке домов от полдневного зноя, казалось, более докучливого, чем обычно.

Утомленная бегом по жаре девушка приостановилась в тени скалистого мыса. В глазах темнело от чрезмерного блеска, море то и дело виделось черным пятном без конца и края. И тогда мерещились несущиеся по льду буера под парусами, наполненными ночным ветром, полыхали багровые факелы, слышался визг кованых полозьев и замирал вдали уносимый вихрем лихой посвист.