Может показаться странным, что в текстах Джоан Харрис, Леонида Гиршовича и Бориса Хазанова больше сходства, нежели различия. Повесть Хазанова «Ксения» — именно то, что возможно назвать «добротным реалистическим произведением». Роман Гиршовича «„Вий“, вокальный цикл Шуберта на слова Гоголя» — прежде всего своего рода игровая структура, выстроенная в соответствии с фирменным приемом автора: «„Вий“…», как и получивший известность ранний роман Гиршовича «Обмененные головы», — это, в сущности, опера. Гиршович выстраивает изящный, доступный среднему интеллектуалу кроссворд, музыкальный кроссворд, на вопросы которого сам же изящно и остроумно отвечает; Гиршович ставит оперу с хорами, романсами и батальными сценами; выстраивает текст, где герои изъясняются открытыми цитатами из либретто. Роман англичанки Джоан Харрис «Пять четвертинок апельсина» — тоже представляет собой большую игру, игру, в которой персонажи носят условные имена фруктов: Кассис — смородина, Пеш — персик, Фрамбуаз — малина и т. д. Но что же все-таки объединяет тексты Хазанова, Харрис и Гиршовича? Это, прежде всего, общая тема. И эта общность темы решительно перекрывает все различия. Три автора желают поведать нам об одном — о жизни на оккупированных фашистскими войсками территориях. Тема вроде бы хорошо знакомая по множеству исследований, а также и по художественным произведениям наподобие «Радуги» Ванды Василевской, «Бури» Эренбурга, «Семьи Тараса» Бориса Горбатова и т. д. Однако за последние примерно двадцать лет тема Второй мировой войны и оккупации, в частности, интенсивно подвергается коренному пересмотру. Зачем? С какой целью? Казалось бы, с самой что ни на есть благородной. Особенно любят декларировать свое благородство исследователи архивных материалов; они, видите ли, обретаются в перманентном поиске правды. Правду ищут все. Даже какой-нибудь Кунин со своими мусорными «Сволочами», и тот объявляет торжественно, что его текст — та самая, долгожданная правда о войне. Откровенно говоря, само словечко «правда» давно уже вызывает чувство отвращения. Потому что мы не настолько наивные дети, чтобы не понимать: новый системный мировзгляд складывается вовсе не потому, что некто отыскал некую замечательную правду; нет, новый мировзгляд основан на опровержении и дискредитации прежнего мировзгляда! И речь, прежде всего, идет о дискредитации постулата «хорошие против плохих», то есть СССР против Германии. Вместо этого постулируется новая позиция: «борьба двух „плохих“ режимов друг против друга». Именно так позиционируется ситуация Второй мировой войны в таких, например, работах: П. Полян. Жертвы двух диктатур (М., 2002); Н. Толстой. Жертвы Ялты (Париж, 1983); В. Штрик-Штрикфельдт. Против Сталина и Гитлера (М., 1993) и многих других.

Итак, главным утверждением становится следующее: Вторая мировая война — не время «борьбы добра со злом», это время борьбы «двух зол». Отсюда и утверждения типа утверждения М. Черненко о ложности в советской культуре военных лет темы «торжествующей справедливости, неминуемой победы добра над силами зла» 1 . Бывшему советскому киноведу Черненко вторит историк, американка Шейла Фицпатрик: «когда в 1941 г. война началась, многие крестьяне на оккупированных территориях Украины и Юга России первое время приветствовали захватчиков или, по меньшей мере, готовы были терпеть их в надежде, что они уничтожат колхозы. Подобное отношение переменилось лишь после того, как стало очевидно, что у немцев нет такого намерения» 2 . Возможно деликатно предположить, что подобные утверждения направлены не только на дискредитацию любопытного понятия «патриотизм», не только на дискредитацию Советского Союза как человеческой общности, но и на дискредитацию собственно русских именно как общности! Но если утверждается «борьба двух зол», то автоматически аннулируется и само понятие «победа». Потому что если одно зло побеждено не этим самым «добром», а всего лишь другим «злом», то какая же эта победа! На том месте, где прежде в системе идеологии находилась «гордость за победу в Великой Отечественной войне», теперь зияет лакуна, своего рода «черная дыра». И аналогичная ситуация, кстати, не только в российской культуре. И чем же возможно эту «черную дыру» заполнить? Ведь существование неидеологизированного общества — большая утопия, романтическая мечта, которая не осуществится никогда! Какая же новая идеология одушевляет новое искусство, новую литературу?

Начнем с Джоан Харрис. Уже в романе «Шоколад» писательница поставила перед собой очень сложную по нашему времени задачу: она захотела шокировать критиков и читателей. Она столкнула колдунью-неоязычницу Вианн, занятно сочетающую в своих убеждениях политкорректность и фашизоидность, и традиционный для западноевропейской литературы тип — католического священника, страстного фанатика. И представьте себе, шокинг удался! Об удаче Харрис можно судить хотя бы по фильму Лассе Халльстрома «Шоколад», в котором режиссер не решился воспроизвести коллизию романа и вместо священника вывел комичного провинциала-аристократа, а Вианн превратил в милую буржуазку в стиле «миди». Похоже, в «Пяти четвертинках апельсина» Харрис вновь вознамерилась кое-кого шокировать. На этот раз объектом иронического пересмотра выбраны такие понятия, уже нам знакомые, как «сопротивление оккупантам», «патриотический долг» и прочее тому подобное. Для начала выясняется, что оккупация, данная, кстати, глазами ребенка, маленькой девочки, — это не так уж и страшно, всего лишь продолжение обычной повседневности, лишь с некоторыми неудобствами, к которым вполне возможно приспособиться. На ферму мадам Мирабель лишь изредка забредают немецкие солдаты, запасы продовольствия она надежно припрятала, а малышка Фрамбуаз понятия не имеет «о том, что происходит в оккупированной Франции». На ферме все спокойно, ну и ладно! Вот восприятие оккупации так называемым «естественным человеком», в данном случае ребенком. Для этого самого «естественного человека» никаких побед и поражений не существует, а существуют лишь его конкретные маленькие желания и потребности. Вот девочка Фрамбуаз узнает, что ее брат и сестра шпионят в пользу немцев. Надо бы сказать маме. «Это мой патриотический долг» 3 , — с важностью произносит девочка. Однако на самом деле малышка не чувствует никакой враждебности к немцам. Ну да, они убили ee отца, но ведь она его и не помнит! И вообще, ей всего лишь хочется немного пошантажировать брата и сестру, чтобы они взяли ее с собой в кино.

Впрочем, можно не сомневаться, что на этот раз писательнице никого не удастся шокировать. Хотя бы потому, что иронизировать по поводу восприятия оккупации как чего-то ужасного, равно как и по поводу движения Сопротивления, давно уже стало нормой в новой литературе Франции; да и не в такой уж новой: в отличие от русской французская литература имеет обширную коллаборационистскую «нишу», где, между прочим, обретаются такие отнюдь не бесталанные граждане, как Селин, например. Порою эту иронию мы встречаем там, где вроде бы и речь-то идет совсем о другом. Так, в детективном романе С. Жапризо «Дама в очках и с ружьем в автомобиле» юная Дани Лонго вспоминает, что ее отца, укравшего ящик английских булавок из товарного состава, предназначенного для немецкой армии, впоследствии наградили посмертно как участника Сопротивления. Девушка, разрывающая оковы (Марианна — символ Франции), изображенная на медали, напоминает Дани о трюках ярмарочных силачей, бродячих циркачей. Таким образом, французское движение Сопротивления оценивается именно как «трюк», «фальшивка».

В сущности, нам декларируются некие новые правила и оценки. Ну, если и не новые, то какие-то другие, иные. Значит, какие-то правила, в свою очередь, должны быть опровергнуты. Какие же это правила? Назовем систему этих правил условно и безоценочно «традиционным гуманистическим дискурсом». С правилами и канонами этого «традиционного гуманистического дискурса» мы уже немного знакомы: оккупация — это всегда плохо, против оккупантов надо бороться, Вторая мировая война — борьба советского «добра» с немецким «злом» и т. д. Разумеется, соблазнительно все это нарушить, разрушить и на место разрушенного водрузить что-нибудь новое, какой-нибудь всеобщий гуманизм, к примеру. Наверное, и Леониду Гиршовичу хочется чего-то такого. Но умный писатель понимает, что прежде следует как бы обезопасить себя, дистанцировать свой текст принципиально от этих сакраментальных понятий «правда» и «ложь». Гиршович вновь и вновь подчеркивает, что его роман «„Вий“…» — условность, опера, где певцы на сцене распевают арии в самые трагические моменты жизни, как мальчик Ваня в «Иване Сусанине» или художник Каварадосси в «Тоске». Надо заметить, что в романе имеются и художник (Гурьян) и молодой подпольщик Кирпатый («Ваня»). Ведь роман Гиршовича — опера. И, кстати уж, Гиршович вовсе не хочет, чтобы мы эту его оперу путали, например, с оперой Д. Кабалевского, написанной по роману Горбатова «Семья Тараса»! Гиршович то и дело напоминает нам об условности своего повествования; «Но не тут-то было… звучит как упрек в анахронизме: не тут-то было. Хочется спросить, а где, когда?..» И — своего рода резюме: «Все — немножко кукольный театр в прозе…» 4