Я прошел между затемненными столиками, свернул за угол, перешел небольшой мостик и быстро проскочил сквозь рощицу искусственных пальм, не обращая внимания на этот полинезийский интерьер. Еще несколько поворотов и я очутился в удивительно маленьком закутке. Усевшись в плетеное кресло за столиком, я наклонился вперед и включил имитацию масляной лампы. Ее нежный, желтоватый свет высветил для меня кресла с подлокотниками, на спинки которых были наброшены кружевные салфеточки, пианино, пару невыразительных портретов, полку книг в дорогих переплетах. Я забрел в гостиную викторианской эпохи, и ее величественная основательность и умиротворенность подействовали на меня так успокаивающе, как мне этого требовалось.

Я нашел заказник, засунул его под стол. Вставив свое удостоверение, я заказал джин с тоником. Вслед за этим я попросил сигару. Через мгновение они появились, я приподнял решетку и перенес их на стол.

Я сделал первый освежающий глоток и закурил сигару. И то, и другое было изумительным по вкусу. Какое-то время я просто сидел и, не думая ни о чем, предавался приятным ощущениям. Но, наконец, что-то шевельнулось во мне, и я вытащил из куртки две фотографии. Положив их на стол рядышком, стал рассматривать.

И снова очарование и нечто, странно напоминающее ностальгию по невиданному…

Размышляя о Земле и об этой великой звездной реке, я попытался проанализировать свои ощущения. Попытка провалилась и меня охватила тревога, перерастающая в почти неоспоримую догадку о их происхождении.

Старина Лэндж, мой покойный предшественник. Это имело какое-то отношение к нему, к пожертвованной части…

Существовал только один-единственный способ узнать наверняка — крайняя мера, и я даже не мог припомнить, применялась ли она когда-либо. Даже несмотря на то, что со мной произошло жуткое ужасающее событие, мне не казалось, что исследование моих посттравматических реакций на какие-то фотографии обосновывает ее применение. Мертвые были мертвы и подразумевалось, что они и должны оставаться таковыми по вполне обоснованным причинам. Хотя сложившаяся ситуация представлялась весьма серьезной, я не мог представить себе какое-либо стечение обстоятельств, при котором извлечение седьмой булавки стало бы обоснованным…

Боже мой! Словно некто, кого я не мог вспомнить, и чья судьба была мне неведома прислал мне нежданный привет. Моя безумная, предсмертная мысль, подавляемая болью, страхом… Вытащи седьмую булавку…

Зачем, я по-прежнему понятия не имел.

Не прозвучало издевательского смешка, не было горячечной шизофренической реакции. Но тогда я обрадовался бы даже этому, ибо испытывал чувство полного одиночества и ужаса пробиравшего меня почти до костей.

Я боялся того, что за этим скрывалось, что это значило. Седьмая булавка страшила меня больше самой смерти.

Почему я должен нести ответственность?

Я выпил залпом, не разрешив себе заявить: «Это несправедливо.» Существовал быстрый, простой способ избавиться от одиночества, но это было бы нечестно по отношению к другим. Нет. Я должен был попотеть и разобраться самостоятельно. Только так. Я проклинал свою слабость и свой страх, но понимал, что по эту сторону черной двери помощи мне не будет. Проклятье!

Я заказал еще порцию выпивки, на этот раз медленно ее потягивая, потом затянулся сигарой. Я пристально вглядывался в фотографии, пытаясь проникнуть в их тайну простым напряжением глазных яблок. Ничего. Манящие и запретные, но кто из живущих помнит, что осталось от Земли, и кто, черт возьми, когда-нибудь видел звезду? Несмотря на свой возраст, я все-таки чувствовал себя в чем-то повинным и мне было неловко, что я сижу здесь, уставившись на изображения того места, откуда мы пришли, и его галактической декорации. Однако, я все же не испытывал похотливых вожделений.

Мне показалось, что я слышу шум, но все эти перегородки и меблировки не позволяли определить его направление. Вряд ли это имеет особое значение, подумалось мне. Если бы кто-нибудь сидел в нескольких футах от меня, то ни один из нас не ведал бы о присутствии другого. Хотя я предпочитал реальность, мне казалось, что с меня хватит и иллюзии одиночества. Я еще не был готов встать и отправиться дальше.

Я прислушался к тиканью часов в их стеклянном футляре. Мне нравился этот закуток. Мне следовало отметить его координаты, чтобы я смог вернуться сюда. Я…

Я услышал шум, на этот раз не вызвавший сомнений и громче. Кто-то налетел на какой-то предмет меблировки. Но теперь донесся и другой звук: мягкое механическое жужжание. Ну и хорошо. Это означало, что, вероятно, работает автоматический уборщик и, в таком случае, он обойдет занятый участок.

Я сделал еще глоток и вяло улыбнулся, снимая руку с фотографий. Я машинально прикрыл их, когда понял, что кто-то направляется в эту сторону.

Через несколько секунд я снова услышал его совсем отчетливо, очень близко. Потом он появился из-за угла в дальнем конце комнаты. Это был старик в движущемся кресле, прошедший передо мной сквозь Проход 2. Он кивнул мне и улыбнулся.

— Привет, — сказал он, плавно приближаясь. — Моя фамилия Блэк. Я видел вас на станции тоннеля — Амбулатория, Крыло 3.

Я кивнул.

— Я вас тоже заметил.

Остановившись перед столиком, он хихикнул.

— Когда я заметил, как вы сходите с дорожки, я решил, что вы остановились здесь, чтобы выпить.

Он глянул на мой стакан.

— Я не видел вас на дорожке.

— Я был довольно далеко впереди вас. Как бы там ни было, я оказался в затруднительном положении и мне подумалось, что, может быть, вы соблаговолите помочь мне.

— А что такое?

— Я бы хотел купить себе выпивку.

— Давайте. Заказник внизу.

Он покачал головой.

— Вы не понимаете. Я не могу этого сделать. То есть, непосредственным образом.

— Что вы хотите этим сказать?

— Указания врача. Мой счет контролируется. Если я засуну свое удостоверение в эту машину и закажу спиртное, Центральная распорядится не продавать его мне, проведя автоматическую проверку моего кредита.

— Понимаю.

— Но я не разорен. Я хочу сказать, у меня есть наличные. Но для этой штуки наличные не годятся. И вот что у меня было на уме: если я найду кого-нибудь, кто купит мне выпивку по своему удостоверению, я расплачусь с ним наличными — черт! Я бы даже и ему купил тоже, и не останется никаких следов того, что я это сделал.

— Не знаю, — сказал я. — Если ваш врач не хочет, чтобы вы пили, мне не хотелось брать на себя ответственность за то, что не может принести вам ничего хорошего.

Он кивнул.

— О, доктор прав, — сказал он. — Едва ли я хорошо выгляжу. Достаточно посмотреть на меня и вам все станет ясно. Печально быть в моем положении. Они поддерживают во мне жизнь, но мне затруднительно назвать это жизнью. И некоторое физическое недомогание завтра — это не слишком высокая плата за порцию неразбавленного виски. Я от этого не помру. — Он пожал плечами. — Но даже если и так, это не будет иметь значения ни для кого. Что скажете?

Я кивнул.

— Это не преступление, — сказал я, — и только вы можете по-настоящему судить о том что для вас важнее.

Я вставил свое удостоверение в отверстие.

— Закажите двойную, — сказал он.

Я заказал и передал ему выпивку, он сделал большой, неторопливый глоток, вздохнул. Потом он поставил стакан, порылся в кармане куртки и вытащил пачку сигарет.

— И этого мне тоже нельзя, — сказал он, прикуривая.

Около минуты мы сидели в молчании, предаваясь, по-видимому, своим личным ощущениям. Как ни странно, я не испытывал раздражения этим нарушением своего одиночества, за которым я так далеко забрался. Мне было жаль старика, конечно, одинокого в этом мире, ждущего смерти, вынужденного находить предлоги, чтобы вырываться из какого-нибудь приютившего его пансионата и выпрашивать случайную выпивку, одно из немногих оставшихся у него удовольствий. Но это было больше, чем сочувствие. В его покрытом глубокими морщинами лице чувствовалось воодушевление дерзость, сила. Его темные глаза были ясными, не тряслись его руки, покрытые пигментными пятнами. В нем было что-то успокаивающее, почти близкое. Я был убежден, что никогда раньше не встречал этого человека, но наша встреча здесь и при таких обстоятельствах вызывала во мне странное, иррациональное ощущение, что она заранее подготовлена.