имелось существенное различие между societa degliamici note 3 со своими собственными, местническими интересами и субъектами, которые эмигрировали и могли быть (но могли и не быть) amici. И люди общества занимались противозаконной деятельностью, просто предпочитая иметь дело друг с другом а не с посторонними, и среди них сохранялись сильные традиции семейственности. Однако, Пол был такой же жертвой разговоров о тайном заговоре посвященных, как и любой читатель бульварной прессы, и был убежден, что я по-прежнему соблюдаю какой-то тайный обет или что-нибудь в этом роде. Постепенно я понял, что он романтик своего рода, ему хочется, чтобы все было по-другому, и ему хочется ощущать свою причастность к несуществующей традиции. Поэтому я рассказал ему кое-какие вещи из тех, которые, я думал, ему очень понравятся.

Я рассказал ему, как я разобрался с делом о кончине моего отца, а также о некоторых других столкновениях, подтвердивших, что я достоин

своего имени Анджело ди Негри note 4. Где-то в связи со всем этим семья впоследствии изменила фамилию на Неро note 5. Не то, чтобы для меня это что-то значило. Я оставался тем, кем был. И Пол Неро улыбался и кивал, и наслаждался подробностями. Он испытывал беспредельный интерес к бывшей в употреблении жестокости.

Может быть, все это звучит немного пренебрежительно, но это не так, на самом деле не так. Потому что со временем он начал мне действительно нравиться. Возможно, потому, что он чем-то напоминал мне меня самого в другое время и в другом месте, помягче пожизнерадостней, более утонченный вариант. Возможно, он был похож на кого-то, кем мог бы стать я, или мне хотелось, чтобы я мог позволить себе роскошь попытаться стать таким.

Но мне было уже под сорок. Характер мой давно сформировался. Хотя вылепившие меня условия давным-давно исчезли, мои радости в этом обществе, в котором, по-моему, почти совсем не ощущалось напряжения, омрачались нотками, звучащими во мне с переменной громкостью, и это сперва вызывало во мне смутное беспокойство, за которым последовала растущая неудовлетворенность. Жизнь редко представляет собой нечто, зацикленное на кризисах до упора, как в этом пытаются убедить нас романисты. Хотя правда, что мы иногда выходим из потрясений с ощущением свежести бытия и чуда существования. Но такое душевное состояние проходит, и довольно скоро, при этом снова оставляя и нас и действительность непреобразившимися. Осознание данного факта пришло ко мне, когда я ради своего потомка сентиментальничал о минувших несовершенствах, и в течение следующих недель переросло в сильнейшее недовольство. В отличие от всего прочего, я не очень изменился. Мое состояние не было вызвано ощущением собственной ненужности здесь, хотя что-то было и от этого, оно не могло быть и ностальгией, потому что воспоминания мои были довольно свежими и вполне достаточными, чтобы не допустить появления каких-либо розовых иллюзий относительно того, что для Пола было лишь далеким прошлым. Может быть, усиливающаяся чувствительность к тому, что люди казались чуть-чуть добрее, более умиротворенными, возбуждала некое ощущение собственной ущербности, словно я умудрился пропустить какой-то необходимый шаг в процессе цивилизации. Я обычно не склонен к самонаблюдениям подобного рода, но когда ощущения становятся достаточно сильными и навязчивыми, они заставляют думать о себе.

Но все-таки, как может человек показать кому-либо свое внутреннее состояние, а тем более тот, кто кажется карикатурой на себя самого? То, что я хотел сказать, слишком многозначно, и подобные вещи, на самом деле, не могут быть переданы словами.

Однако Пол понял все это, понял меня лучше, чем я ожидал. Ибо он сделал два предложения, и одно из них я немедленно принял, размышляя над другим.

Вот. Например.

Я вернулся на Сицилию. Я бы сказал, — почти предсказуемый поступок для человека в моих условиях и в моем душевном состоянии. Кроме напрашивающихся ассоциаций с попыткой возвращения к детству, я еще узнал, что это одно из немногих мест в мире пока не пострадавшее от чрезмерного усовершенствования. Тогда это было для меня в самом подлинном смысле способом возвращения назад сквозь время.

Я не задерживался в Палермо, но сразу отправился к глубинку. Я снял уединенный дом, в котором чувствовалось что-то знакомое, и ежедневно по несколько часов проводил, катаясь на одной из двух лошадей, доставшихся в придачу к нему. По утрам я спускался верхом на каменистый берег и смотрел, как накатывается на меня пенящийся и грохочущий прибой. Я проезжал вдоль мокрых камней-голышей, на которых таяла пена, слушал пронзительные крики птиц, чертящих над прибоем круги и падающих к нему, вдыхал соленый морской ветер, следя за игрой ослепительных бликов и теней в панораме нежно-светлых тонов. Днем или по вечерам, в зависимости от собственного настроения, я часто катался среди холмов, где хилая травка и кривые деревца отчаянно льнули к худосочной земле, и влажное дыхание Средиземного моря, в зависимости от настроения, нагоняло на меня духоту или прохладу. Если я не засматривался слишком на несколько неподвижных звезд, если я не поднимал глаз, когда огни транспортного самолета высоко и стремительно проносились над моей головой, если я не использовал блок связи ни для чего, кроме музыки, и ездил в ближайший городок не чаще, чем раз в неделю или около того, за быстро иссякающими запасами, то казалось, что время для меня повернуло вспять. Казалось, что не только текущее столетие, но и вся моя взрослая жизнь отступили и растворились в вечном ландшафте моей молодости. Поэтому то, что произошло потом, не было чем-то необъяснимым.

Ее звали Джулия, и я в первый раз встретил ее в скалистом тупике, покрытом пышной зеленью, по сравнению с холмами цвета ссадин, среди которых я весь этот день катался. Она сидела на земле под деревом, напоминавшим застывший фонтан варенья, к которому прилипли светлые конфетти, ее темные волосы были зачесаны и собраны заколкой кораллового цвета, на коленях лежал блокнот для эскизов, она вскидывала и опускала глаза, делала рукой точные, расчетливые движения, зарисовывая маленькое стадо овец. Некоторое время я просто сидел на лошади и наблюдал за ней, но потом выглянувшее из-за облака солнце отбросило мою длинную тень возле нее.

Тогда она повернулась и заслонила глаза от солнца. Я спешился, обмотал поводья вокруг подвернувшейся ветки ближайшего куста и пошел вниз.

— Привет, — сказал я, приблизившись.

Пока я шел к ней, прошло десять или пятнадцать секунд именно столько времени потребовалось ей, чтобы решиться кивнуть и слегка улыбнуться.

— Привет, — сказала она.

— Меня зовут Анджело. Я проезжал мимо и заметил вас, увидел это место, подумал, что было бы славно остановиться, выкурить сигарету и посмотреть, как вы рисуете. Не возражаете?

Она кивнула, улыбнулась немного дружелюбней, взяла у меня сигарету.

— Я Джулия, — сказала она. — Я здесь работаю.

— Художник на натуре?

— Биопроектант. Это просто хобби, — сказала она, слегка хлопнув по блокноту и оставив на нем руку, чтобы закрыть нарисованное.

— Вот как? Что же вы биопроектируете?

Она кивнула на шерстяную ораву.

— Ее, — сказала она.

— Какую из них?

— Их всех.

— Боюсь, я не понимаю…

— Это клоны, — сказала она, — каждая выращена из ткани одного и того же донора.

— Ну, это тонкая работа, — сказал я. — Расскажите мне о клонах, — и я уселся на траву, и стал смотреть, как ее поедают.

Кажется, она обрадовалась возможности закрыть блокнот, не позволив мне посмотреть на ее работу. Она принялась рассказывать историю своего стада, и понадобилось всего лишь подкинуть несколько вопросов, чтобы я узнал кое-что и о ней тоже.

Она была родом из Катании, но училась во Франции и теперь была сотрудницей института в Швейцарии, в котором проводились научные исследования в области животноводства. В том числе в полевых условиях велись испытания по клонированию перспективных особей в различных условиях окружающей среды. Ей было двадцать шесть, совсем недавно на очень печальной ноте завершилась ее семейная жизнь, и она добилась, чтобы ее отправили в поле с подопытным стадом. Она вернулась на Сицилию немногим более двух месяцев назад. Она многое рассказала мне о клонах, действительно увлеклась, обнаружив мое очевидное невежество в этом деле, описывая в чрезмерных подробностях процессы посредством которых ее овечка была выращена из клеточных образцов гибрида в Швейцарии для копирования ее во всех подробностях. Она даже поведала мне о странном и до сих пор не разъясненном резонансном эффекте, проявляющемся, если у них у всех возникают временные симптомы одной и той же болезни, если поражена одна из них, в том числе и у оригинала в Швейцарии и у всех прочих в разных частях света. Нет, насколько ей известно, еще не было попыток клонирования на уровне человеческих существ, хотя ходят слухи насчет экспериментов на одном из внешних миров. Хотя было ясно, что она очень неплохо знает свое дело, через некоторое время мне внезапно пришло в голову, что она говорит все это скорее ради удовольствия иметь собеседника, а вовсе не из какого-нибудь желания как можно больше рассказать. Но и это тоже сближало нас.