– Не стоило того, сестра. Ну, едем. Ты все уплатила в корчме? У меня есть несколько крейцеров…

– Спасибо, Наталис, все сделано, и нам остается только ехать.

Пока мы разговаривали, содержатель корчмы, казалось, слушал нас, прислонясь к двери и делая вид, что не обращает на нас внимания.

Это мне не особенно понравилось. Может быть, благоразумнее было нам болтать подальше от него?

Этот кабатчик был безобразно толстый человек весьма невзрачного вида; глаза у него были, как винтовые прорези, веки висели складками, нос был точно прищемленный, а рот невероятных размеров. Одним словом, это была скверная рожа барышника низшего разряда.

Собственно говоря, мы не сказали ничего такого, что могло бы возбудить подозрение. А может быть, он даже и не слышал нашего разговора! Да если он не знает французского языка, то и не мог понять, что я прибыл из Франции.

Мы уселись в тележку. Кабатчик, не пошевельнувшись, взглянул, как мы поехали. Я взял вожжи и быстро погнал лошадку. Мы летели со скоростью январского ветра, что не мешало нам разговаривать, и Ирма дорогой посвятила меня во все дела приютившего ее семейства.

Многое мне было известно и раньше, остальное рассказала сестра, так что я могу рассказать читателю всю историю семейства Келлер.

Госпоже Келлер, родившейся в 1747 году, было тогда сорок пять лет. Она была, как я уже сказал, родом из Сен-Софлье и происходила из семьи мелких собственников. Скромное состояние ее родителей, господ Аклок, уменьшалось из года в год. Умерли они вскоре друг за другом около 1765 года, и молодая девушка осталась на попечении старой тетки, смерть которой должна была оставить ее круглой сиротой.

При таких-то обстоятельствах встретил и полюбил ее господин Келлер, приехавший в Пикардию по своим торговым делам. Делами этими по транспортированию товаров – он занимался полтора года в Амьене и его окрестностях. Это был серьезный, видный, умный и деятельной человек. В то время мы еще не питали к немцам того отвращения, которое появилось потом, как следствие международной вражды, поддерживавшейся долгими годами войны. Господин Келлер, обладая небольшим состоянием, которое, благодаря его трудолюбию и умению вести дела, должно было еще увеличиться, попросил руки пленившей его молодой девушки. Она колебалась, не решаясь покинуть Сен-Софлье и мою горячо любимую Пикардию; кроме того, благодаря этому браку она теряла право называться француженкой. Но, с другой стороны, у нее в смысле состояния был только маленький домик, который пришлось бы продать. А что будет с ней потом? Ввиду всего этого старая тетушка, госпожа Дюфрен, чувствуя приближение смерти и беспокоясь о будущем своей племянницы, торопила ее согласиться на предложение господина Келлера. Племянница согласилась. Свадьбу отпраздновали в Сен-Софлье, и несколько месяцев спустя госпожа Келлер, покинув Пикардию, уехала с мужем за границу.

Ей не пришлось раскаяться в своем выборе. Муж ее был к ней так же добр, как и она к нему. Всегда деликатный и предупредительный, он старался, чтобы она как можно меньше чувствовала переход из одной национальности в другую. Этот брак по рассудку оказался вполне счастливым, – явление редкое не только в наше время, но и в описываемую мною эпоху.

Через год, в Бельцингене, где жила госпожа Келлер, у нее родился сын, и она решила всецело посвятить себя воспитанию этого ребенка, о котором пойдет речь в нашем рассказе.

Спустя некоторое время после рождения малютки, то есть около 1771 года, сестра моя Ирма, которой было девятнадцать лет, поступила работать в семью Келлер. Госпожа Келлер знала ее ребенком, когда и сама была еще маленькой девочкой. Отец наш иногда работал у господина Аклока, жена и дочь которого принимали большое участие в делах нашей семьи. Расстояние от Граттепанша до Сен-Софлье небольшое, и госпожа Келлер часто встречалась с моей сестрой, целовала ее, делала ей маленькие подарки – словом, выказывала дружбу, за которую сестра впоследствии заплатила ей самой преданностью.

Узнав о смерти наших родителей, оставивших нас почти без всяких средств, госпожа Келлер выписала к себе Ирму, уже нанявшуюся к кому-то в Сен-Софлье. Сестра моя с радостью согласилась на предложение, в чем, конечно, никогда не раскаивалась.

Я уже говорил, что предки господина Келлера были французского происхождения. Расскажу теперь, как это могло быть.

Немногим более ста лет тому назад Келлеры жили во французской части Лотарингии. Они были искусные промышленники, уже тогда обладали довольно солидным состоянием, и, конечно, дела их продолжали бы процветать, если бы не важное событие, изменившее всю будущность нескольких тысяч самых трудолюбивых семейств Франции.

Келлеры были протестанты, серьезно преданные своей религии, от которой не отказались бы ни за какие блага мира, что и доказали после отмены в 1865 году нантского эдикта. Им, в числе многих других, предоставлялось или покинуть страну, или отказаться от веры; причем они, как многие другие, предпочли изгнание.

Промышленники, ремесленники, всякого рода рабочие покинули Францию, чтобы искать счастья в Англии, Нидерландах, Швейцарии, Германии. Особенно радушно были они приняты курфюрстом Пруссии и Потсдама в Берлине, Магдебурге, Бат-тене и Франкфурте-на-Одере.

Между прочим, как мне говорили, выходцы из Франции в числе двадцати пяти тысяч человек основали цветущие колонии Штетина и Потсдама.

Келлеры, вынужденные очень невыгодно продать свои торговые дела, покинули Лотарингию, разумеется не теряя надежды когда-нибудь вернуться.

Да, надеешься вернуться на родину, когда позволят обстоятельства, а пока устраиваешься за границей, где устанавливаются новые отношения, создаются новые интересы. Годы проходят, и в конце концов изгнанники так и остаются жить на чужбине, к большому ущербу для Франции.

В то время Пруссия, ставшая королевством только в 1701 году, владела на Рейне лишь герцогством Клевским, графством Ла-Марк и частью Гельдерна.

В этой последней провинции, почти на границе Нидерландов, и приютилось семейство Келлер. Здесь они создали ремесленные учреждения, возобновили свои торговые операции, прерванные несправедливой и печальной отменой эдикта Генриха IV. Из поколения в поколение создавались новые отношения, заключались даже браки с новыми соотечественниками, семьи перемешались между собой, так что прежние французы мало-помалу обратились в немецких подданных.

Около 1760 года один из Келлеров покинул Гельдерн, чтобы обосноваться в маленьком городке Бельцингене, в центре Верхне-Саксонского округа, занимавшего часть Пруссии. Дела этого Келлера пошли хорошо, что дало ему возможность предоставить своей жене, урожденной Аклок, довольство, которого она не могла иметь в Сен-Софлье. В Бельцингене у нее родился сын, по отцу пруссак, по матери француз.

В душе он тоже был французом, говорю я с волнением, заставляющим биться мое сердце; он был истым французом, этот юноша, в котором воскресла душа его матери. Госпожа Келлер сама кормила его; первый детский лепет его был по-французски, и прежде всего услышал он и узнал наш родной язык, бывший обиходным языком в доме, хотя госпожа Келлер и моя сестра Ирма вскоре научились говорить по-немецки.

Итак, детство маленького Жана баюкали песни нашей родины, чему его отец не только никогда не противился, но даже поощрял. Не был ли этот лотарингский, чисто французский язык, на чистоту которого не повлияло соседство немецкой границы языком его предков?

Госпожа Келлер кормила сына не только своим молоком, но и своими идеями во всем, что касалось Франции. Она глубоко любила родину и никогда не теряла надежды вернуться когда-нибудь во Францию, не скрывая, каким счастьем было бы для нее снова увидеть родную Пикардию. Господин Келлер ничего не имел против этого и, разумеется, устроив себе состояние, охотно покинул бы Германию, чтобы поселиться на родине жены. Ему надо было еще несколько лет поработать, чтобы вполне обеспечить положение жены и сына, но, к несчастью, год и три месяца тому назад его поразила смерть.