На хайфском променаде Бат-Галим она спела португальскую песню «Как сладко в море умереть». Прежде Тамар почти не работала над этой песней, и тем не менее, увидев море, она тут же услышала мелодию внутри себя и, подхваченная ею, свободно и уверенно, точно опытная певица, спела песню, а потом, резко сменив темп, со знакомым ей наслаждением слаломиста, выдала лихую «Бени, Бени, сорванец». Ее руки взвивались, как языки пламени, и Тамар приплясывала, рубя воздух с таким ожесточением, какого никогда не позволяла себе на вечеринках. На несколько минут она стала Рики Галь — с ее бьющим ключом жизнелюбием, раскованностью и нимбом светлых волос, взлетающих к облакам лилового дыма… Парень с девушкой, немногим старше, чем она сама, быть может солдаты в увольнении, начали с азартом танцевать рядом с ней. И Тамар пела для них, заводя их и себя, наконец-то она смогла ухватить то, чему Алине не удавалось научить ее в течение нескольких лет, — не бояться чужого воодушевления, не таращиться в пространство за спинами слушателей, словно она не имеет никакого отношения к тому, что с ними вытворяет. За время уличных выступлений Тамар научилась не пугаться реакции публики, научилась без колебаний смотреть им прямо в глаза, улыбалась им, и уже не однажды, безо всякого стеснения, она пела для какого-нибудь человека в толпе, для человека, который ей понравился и который мог, как казалось ей, по-настоящему понять песню. И Тамар в упор смотрела на него и даже чуть заигрывала с ним, порой чувствуя, что своим сверлящим взглядом не на шутку смущает беднягу.
А теперь ее еще возбуждала мысль о том, что каждый из них гадает, кто она такая, откуда взялась, какая история стоит за ней. Это тоже было совершенно новое чувство — ничего общего с выступлением в хоре, среди девочек-паинек в одинаковых костюмах. На улице Тамар чувствовала — всем телом, всей кожей чувствовала, — как люди пялятся на нее, роются в ней, примеряют к ней истории и приключения. Может, она сиротка, вынужденная пением добывать себе на хлебушек. Или будущая рок-звезда из английского городишки, втюрившаяся в израильского парня, который ее, бедняжку, бросил лить горючие слезы, и теперь ей надо заработать на обратный билет. Или восходящая звезда Парижской оперы, путешествующая инкогнито по самым захолустным странам, чтобы закалить характер и набраться опыта. Или больна раком прямой кишки, а потому решила провести последний оставшийся ей год в бурных приключениях. Или проститутка, в дневные часы очищающаяся кристально-прозрачным пением…
Было что-то захватывающее в этом выступлении на берегу моря, в этих мелькающих перед глазами образах, в ее голосовой раскованности. Тамар вдруг заметила, что впервые в жизни вспотела от пения, и это ее так завело, что даже когда Мико подал знак закругляться, она спела еще одну песню, проигнорировав его злобный взгляд, — спела «Дурочку-дурочку», обнимая себя и покачиваясь в ритме волн и обманчиво-нежной мелодии, маскирующей укусы язвительных слов:
В самозабвении и горькой неге Тамар слегка пританцовывала на месте:
Когда же все разошлись, Тамар увидела, как в сторонке кружит пожилая женщина, не отрывая взгляда от асфальта, ныряя под скамейки, кусты.
— Ну вот здесь же я стояла, — забормотала она, наткнувшись взглядом на Тамар. — Может, упал? Или стащили? Но как? Скажи, ну как это, как? Я только на минутку остановилась послушать песенку, как вдруг вижу — нет, нет его!
— Кого нет? — У Тамар упало сердце.
— Бумажника со всеми деньгами и документами.
У женщины было широкое лицо с красной сеточкой сосудов по бокам огромного носа, на голове покачивался вавилон из крашеных ярко-желтых волос.
— Сегодня получила триста шекелей от босса на свадьбу моей дочки. Триста! А он таких денег никогда не дает! И вот всего на минуточку остановилась тут тебя послушать. Ой, я идиотка! Ничего, ничего не осталось!
Ее голос сорвался. Тамар протянула ей все шекели, которые накидали ей в шапку:
— Возьмите!
— Нет, нет, не надо! Нельзя! — Женщина отпрянула, жалостливо дотронувшись до руки Тамар. — Нельзя… тебе надо кушать… маленькая… такая цыпочка — и еще мне даешь? Нет, нет, нехорошо…
Тамар всунула деньги ей в руку и убежала. По пляжу она брела мрачнее тучи, а оказавшись в машине, объявила:
— Денег нет. Совсем. Было примерно семьдесят шекелей, я отдала их той женщине.
— Какой женщине? — Мико дернулся.
— Той русской, которую ты обокрал.
Воцарилась тишина. Потом Мико развернулся. Очень медленно развернулся. Она увидела его лицо перед собой — глубокую складку на лбу, короткие вьющиеся волосы и тонкие губы.
И тут он ее ударил. Две пощечины — одна за другой. Сначала голова Тамар дернулась вправо, затем — влево. Динка приподнялась, угрожающе зарычала. Тамар опустила руку на голову собаки. Спокойно, спокойно.
Все вокруг нее смешалось, потонуло в вязкой тишине, мир рухнул и тяжело сомкнулся. Она поняла, что они уже едут и пейзаж за окном проносится мимо. Увидела напряженную мускулистую спину Мико, изо всех сил сжала губы и напрягла мышцы живота, но слезы все равно покатились по щекам. Тамар не вытирала слезы, отрекаясь от них.
Снова и снова повторяла она про себя эти слова, они слились в единый, заполонивший всю ее звук, а потом взорвались сиреной. Снаружи ничего не было слышно, Тамар замкнулась, заперлась в себе, отбросив мир вокруг, все это нагромождение ужасов. Она сбежала. Но никто не заметил ее бегства. Она сбежала в просторную комнату, к роялю и Алине. Единственное убежище, где она могла укрыться. Маленькая Алина в сползающих с длинного носа очках, сжав руку в крошечный и решительный кулачок, приказывает направить голос в кончик большого пальца, к покрытому красным лаком ногтю.
«Ля-а!» — тянет про себя, старательно сосредоточившись, Тамар.
«Ля-а! — выводит напротив нее Алина. — Мой ноготь еще совсем не чув-ству-ет те-бя!»
«Ля-а!»
«Еще больше ре-зо-нан-са…»
И это помогает, беззвучные ноты приводят в движение прочие звуки, которые начинают струиться в ней, точно горячая кровь, успокаивают, напоминая о мире, к которому она в действительности принадлежит и где она — единое целое.
Минуту спустя Тамар почувствовала, что глаза Мико сверлят ее в зеркальце.
— Ты это слово последний раз вякнула. Врубилась? Последний раз даже подумала его в тупых мозгах своих. Ты должна Пейсаху семьдесят шекелей, это ты с ним сама разбирайся. Но еще раз такое ляпнешь — с приветом, туши свет. Родная мама не признает после того, как я с тобой поговорю.
Дальше они ехали в глухом молчании. От затрещин у Тамар разламывалась голова, внутри все вопило, щеки пылали от ударов и от стыда. Лет десять, наверное, никто ее не бил. В детстве мама иногда раздражалась и шлепала, но отец всегда спешил встать между ними. А однажды, когда мама особенно сильно вышла из себя (Тамар уже не помнила, что такого она тогда натворила) и гонялась за ней по всему дому, она услышала, как отец кричит из своего кабинета: «Только не по лицу, Тельма!» — и посреди ужаса погони ее накрыла теплая волна благодарности к отцу.
Теперь она подумала, что, возможно, он просто боялся, что на лице останутся следы.
Этот его вечный великий страх: как бы кто-нибудь не заметил.