— Вот и у нас за Волховом так же бывало, — снижая с плеч тяжелый плащ, со вздохом произнесла Ладислава. — Когда-то еще доберусь к родичам?

— Да уж скоро, я думаю, — с улыбкой заметил Никифор, сопровождавший девушку в городе.

Молодой монах на этот раз был чисто выбрит и подстрижен, потому частенько ловил на себе заинтересованные девичьи взгляды — иногда вполне откровенные, — при этом всякий раз воздевал глаза к небу и перебирал четки. Поначалу даже крестился, да быстро перестал, уж больно обидно смеялись вслед встреченные по пути девушки.

Хельги-ярл с друзьями жили в Киеве уже около недели, остановившись на краю Копырева конца, в недавно выстроенном постоялом — или, как тут называли, «гостином» —дворе, принадлежавшем «копыревым людям» — то есть их общине. Жители «конца» владели постоялым двором вскладчину, а прибыль делили поровну. Двор был выстроен от души — тенист, просторен, — да и народу пока маловато, мало кто из гостей-купцов покуда и знал-то о нем. От лица общины двором управлял дедко Зверин — коренастый, не старый еще мужик, до самых глаз заросший буйной окладистой бородой. Может, с того и прозвали — Зверин? Зверин был вдовцом, жизнь прожил бурную, от всех перипетий которой осталась у него одна дочка, Любима, темноокая, с длинной черной косою. Держал ее Зверин в строгости, но, чувствовалось, — любил.

Как раз сейчас Любима стояла посреди девичьего хоровода — босая, в простой, не расшитой рубашке, одна-одинешенька, уставив взор в землю. Остальные девушки ходили вокруг нее, пели песни и кланялись. Видно, дочка Зверина являлась центральной фигурой в намечавшемся действе. Грустной — а вернее, тщательно притворявшейся грустной — она была одна. Остальные смеялись и пели, да приговаривали:

Кострома, Кострома!

Кострома, Кострома!

Не улыбался и князь Дирмунд. Согбенный, несмотря на молодость, в темном плаще и коротком варяжском кафтане, он стоял, опираясь на деревянный парапет угловой башни детинца, и с ненавистью смотрел на веселящийся люд.

— Они не должны веселиться, — сжимая кулаки, глухо шептал он. — Там, где смех, — там нет ни почтения, ни страха. Древние боги не любили смех — и правильно делали... Ничего, ничего. Скоро вы перестанете смеяться... Вот только устранить Хаскульда... Тиун! — Князь резко обернулся: — Покличь в мои покои Истому и того варяга, что с ним приперся. Некогда раньше было с ними говорить. Теперь — пришло время.

Выругавшись, Дирмунд шмыгнул носом и, дернув рыжеватой бороденкой, направился к лестнице. Тиун почтительно проводил его, на всякий случай показав кулак страже. Чтоб бдительней несли службу. Черная тень князя, упавшая на стену детинца, напоминала тень ворона. Длинный обвисший нос — клюв, и похожий на горб плащ — крылья.

— Смейтесь, смейтесь. — Спускаясь по лестнице, он снова обернулся на Подол, с которого по-прежнему доносился шум людского гулянья. — Посмотрим, кто будет смеяться последним.

А гулянье между тем продолжалось. Песни, хороводы и смех, казалось, захватили всех — ну, кроме, разумеется, темноокой Любимы — та, как стояла недвижно в центре девичьего круга, так и стояла. Правда, уже подняла голову, распрямила плечи — четыре девушки, оставив хоровод, подошли к Любиме и, поклонившись, подняли ее за руки, за ноги, аккуратно положив на широкую, специально припасенную доску.

— Кострома, Кострома, Костромища! — выкрикнули при этом они. Видимо, Любима и играла роль Костромы, хорошо хоть, сжигать ее никто не собирался. Заинтригованная, Ладислава подошла ближе. Девушки подняли доску с Любимой и запели песни.

— Пошли с нами, Ладислава, — шепнул кто-то на ухо. Девушка обернулась и узнала дочку бондаря, соседку по Копыреву концу, с которой пару раз сталкивалась на постоялом дворе. Девчонка — как ее зовут, Ладислава не знала — была словно солнышко: круглолицая, ярко-рыжая, веснушчатая, смешная. — Пошли, пошли! — еще шире улыбнулась она. — Весело будет, увидишь!

Взяв Ладиславу за руку, дочка бондаря потянула ее за собой.

— Эй, эй, ты куда? — забеспокоился Никифор. — Там же язычники... тьфу... впрочем, как и ты. Но всё же это может быть опасно!

— Можешь пойти с нами, — уже приняв решение, лукаво улыбнулась Ладислава. — Но не советую. — Она обернулась к новой подруге: — Когда мы вернемся?

— К вечеру точно будем, — заверила та, просияв, словно начищенный ромейский солид.

— А, ладно, идите, — сдался Никифор. Ну, в самом-то деле, не водить же эту Ладиславу за собой на веревке? Пусть сходит с девками, развлечется игрищами — прости, Господи! — а то сидит целый день на постоялом дворе, смурная.

Ярл с ней разговаривает мало — некогда, дел по горло: целый день и он сам, и Ирландец, и Снорри рыскали по всему городу в поисках знакомых норманнов, коих нужно было тактично порасспросить о киевском князе, вернее, о князьях, которых тут, как выяснилось, было два: истинный правитель Хаскульд и его помощник, Дирмунд. Тот ли это Дирмунд — товарищ Хельги и Снорри по детским играм, — тоже нужно было узнать. Пока викингам не везло — оба князя вели достаточно замкнутый образ жизни, и проникнуть к ним было не так-то просто. Вот и шастали с утра до вечера по городу и окрестностям, а предоставленная сама себе Ладислава скучала. И вот теперь появилась такая возможность развеяться!

Толпа поющих девушек в праздничных одеждах направилась вниз, к впадающей в Днепр речке Почайне. Четыре идущие впереди девушки, словно боевой стяг, несли на руках Кострому-Любиму. Следом, стараясь не отставать, шагали остальные, в том числе и Ладислава с веснушчатой дочкой бондаря. Горячее июньское солнце пряталось за детинцем, бросая от холма на Подол длинную черную тень.

— Кострома, Кострома, — пели девушки, — Костромища!

— Я недоволен вами! — сидя в резном кресле, резко выкрикнул Дирмунд. —Ни тобой, Истома Мозгляк, ни так нелепо сгинувшим Альвом. Вы ничего не добились, ничего!

Он с такой ненавистью взглянул на вошедшего Истому, что тот побледнел и, упав на колени, обхватил ноги князя.

— Не погуби, кормилец!

— Не погуби? — Отпихнув Мозгляка, варяг гневно выругался. — Ты же так и не смог погубить этого выродка Хельги! Выходит, я зря посылал к вам волка?

— Волка мы повидали, княже. — Валяясь на полу из толстых сосновых плашек, Истома незаметно вытер рукой выступившую на разбитой губе кровь. — И змей напустили, как ты и велел, да вот только не вышло. Не обессудь! Видно, этот выродок знает какое-то заклятье!

— Да, он не так прост, — чуть успокаиваясь, кивнул Дирмунд. — Но вы ж его совсем упустили! Где теперь Хельги-ярл? Что делает? Какие козни строит? А?

Истома уткнулся головой в пол, всем своим видом выражая полную покорность. Знал — пусть гневлив князь, но отходчив. Правда, и злопамятен. Да и что ж с того, что злопамятен? Знает — таких верных слуг, как Истома с Альвом, еще поискать — не найдешь. А Альва нет теперь, один он, Истома, остался, не считая молодого Лейва Копытной Лужи со слугой Грюмом. И на кого же, скажите на милость, полагаться Дирмунду-князю? Да полно, князю ли? Это Хаскульд — князь, а Дирмунд пока так, сбоку припека. И старшая дружина, и окрестные племена именно Хаскульду подчиняются, не Дирмунду. Вот сейчас что-то рыпнулись, так Хаскульд с дружиной тут же выскочил улаживать конфликт самолично. Оставил в Киеве за себя Дирмунда и уехал. А Дирмунд что? Для Киева пока пустое место. А как дальше будет — поглядим. К тому же и свои проблемы вдруг появились нежданно-негаданно. Их бы тоже не мешало решить, тем более что вроде бы момент такой настал. Затих пока князь, прошел гнев.

— Греттир Бельмо, Хаскульда-князя боярин ближний, третьего дня чуть мне всю бороду не изорвал преобидно, — стукнувшись в пол лбом, громким шепотом поведал Истома. — Уж скорей бы один ты, отец родной, Киевом правил!

— Станешь тут с вами скорее. — Дирмунд нервно дернул правым веком. — Ничего поручить нельзя, даже самого простого дела! Этот твой приблудный варяг, Лейв, он верен?