— Тоже стандартное явление. Сколько уже болит?

— А я, думаешь, время засекала?

— У меня зубы двенадцать минут болели, — сообщил я, — и все остальные болячки тоже по столько же держались. А эта зараза, в смысле шея, уже полчаса не проходит.

— Понятненько, — посерьезнела Зина. — Стало быть, у тебя осталось всего одно испытание. Минут через пять будешь буянить и требовать, чтоб тебе закололи еще одну дозу.

— Откуда ты знаешь?

— Вы ж, слава Богу, не первые. Знаем, что проходит от семи до двенадцати приступов разных недомоганий, которые протекают от десяти до пятнадцати минут по времени. А вот последний перед тем, как появляется острая потребность в новой инъекции, обычно длится тридцать-сорок минут.

— А набор недомоганий у каждого свой? — спросила Вика.

— Конечно. Одинаковых людей не бывает, а какие именно клетки и рецепторы активизируются в период последействия — не предскажешь. Все зависит от индивидуальных особенностей, У одного будут рези в животе, понос или рвота, а у другого зубная боль, головокружение или слабость. А у кого-то все вместе.

— Как у меня, например, — проворчала Вика.

— С ума не надо было сходить. Тебе кто-нибудь приказывал колоться? Сама полюбила, никто не велел. Мы, между прочим, были в шоке, когда узнали. Тем более клятвенно уверяла, что берешь одну ампулу. У Чуда-юда теперь к тебе доверия вполовину меньше.

— Плевать! — бесшабашно ответила Вика. — Зато хоть душу отвела!

— Все ж таки эта хохлушка у тебя крепко прописалась, — констатировала Зинка. — Ты, конечно, дура, что полезла на чужой носитель.

— Лучше в разведенках числиться?

— Ну и что, подумаешь! Я бы с Мишкой хоть завтра развелась, если б Чудо-юдо разрешил…

— Потому что надеешься — Димуля к тебе по старой памяти бегать будет? Все, лафа кончилась, сестричка!

— Завязывайте, бабы! — проорал я и ощутил, что шея начала поворачиваться и гнуться. Но, как только это произошло, у меня завертелась в голове знакомая мне золотистая спираль, внешний мир за несколько секунд исчез, но и каких-либо фантастических картинок типа всяких там виртуальных переходов и коридоров не возникло. Появилось много раз испытанное ощущение пограничного состояния, когда кажется, будто вот-вот не то проснешься, не то помрешь. Так

было, например, когда Чудо-юдо вскрыл архивированные файлы генетическойпамяти, где сохранялись кусочки памяти негритенка Мануэля, доньи Мерседес и капитана Майкла О`Брайена.

И, как всегда бывало в таких случаях, начался «компот» из образов, видений, обрывков памяти.

Правда, на сей раз «компот» прокрутился с очень большой скоростью, и я выскочил из него не в искусственную реальность, а в обычный мир, то есть в ту же самую комнату, где мы обитали с Викой в последние двое суток. Я лежал на полу, отчаянно дергаясь и пытаясь стряхнуть с рук и ног крепко вцепившихся в них людей. Мелькнуло лицо Зины, потом откуда-то появился Чудо-юдо. Все что-то кричали, но я не понимал слов. Я, по-видимому, тоже орал какую-то абракадабру из звуков, — во всяком случае, не понимал ни одного слова.

Потом — через какой-то промежуток времени — появилась слабость во всем теле, такая же, какую я пережил в самом начале отходняка. Я обмяк, перестал дрыгаться, и люди, которые меня держали, осторожно подняли меня на руки и положили, должно быть, на медицинскую каталку.

Почти одновременно я начал вновь понимать человеческую речь. Первые слова, которые мне удалось разобрать, были такие.

— В двести шестнадцатую, быстро! Не давайте ему терять сознание! — это громыхал Чудо-юдо.

Меня опять потянуло в темень, опять закрутилась спираль, но тут кто-то ударил меня по щеке и вернул в реальность.

Откуда-то долетел слабый голос Зинки.

— Нашатырь нельзя!

— Пульс! — гудел Чудо-юдо, а перед моими глазами мелькал длинный и толстый пунктир из ламп дневного света на потолке коридора.

— Уходит! — отозвался кто-то, крепче сжимая мне левое запястье.

— Врешь, не уйдешь! — прорычал Чудо-юдо. — Сворачивай!

Я успел запомнить только то, как каталку поворачивали и вкатывали в какую-то боковую дверь. Затем свет в очередной раз начал меркнуть.

Спираль снова стала раскручиваться, и хотя меня еще раз хлопнули по щекам, это уже не возымело действия. Вновь возникло пограничное состояние, и опять пошел «компот»…

Парашют! Раскроется он когда-нибудь или нет? Чертов Суинг! Не дотянулся в который раз! Падаю! Там, внизу, в пятисотметровой шахте — Белый волк! А чего я боюсь Волка? Я ж сам Волчара! Спросите у Хрюшки Чебаковой, она подтвердит. Вот он, этот Белый волк! Нормальный такой, не кусачий. К тому же в клетке сидит, его туда мой папа посадил. Знаете, кто мой папа?! А вот и не угадали! Не Змей Горыныч! И не Кощей Бессмертный! Чудо-юдо, вот кто! Нет, это он для всех страшный, а для меня нет.

Почему я такой маленький? Потому что я негритенок Мануэль, мне еще двенадцать лет всего. Как, не черный? Правда, не черный. Может, гуталина не хватило? А то был бы сейчас черный, как солдатский сапог. Солдатский -

значит, я солдат?

Конечно, я — рядовой Коротков. Или капрал Браун, может быть. Сколько нашивок у капрала? Столько же, сколько у советского младшего сержанта — две. Только у них, штатников, это нарукавные шевроны-уголки, а у нас — прямые тонкие лычки на погонах. Тогда, может быть, я и не капрал вовсе, а младший сержант? Точно, я — младший сержант Лопухин! Или просто Вася. Как, умер? Ерунда, ни черта с ним не стало. Жив-здоров, чего и вам желает. Или это я желаю? Стало быть, я. Не верите?! Да я вам сейчас такое расскажу, с ума сойдете! А может быть, я сам с ума схожу? Может, этого и не было никогда? Ведь мне же велели начисто все забыть, как будто ничего не было. Иначе — дурдом. Неужели? Но ведь все это было!

Да, было! Все происходило со мной, я все прекрасно помню и почти ничего не придумывал. Только домысливал немного и все.

«Компот» постепенно сходил на нет. В моей башке прочно утвердилось, что я

— Вася Лопухин и никем другим никогда не был. Вместе с тем тьма вокруг меня постепенно рассеивалась, редела и в ней начинали проглядывать какие-то смутные, неясные контуры материальных объектов, фигуры людей, отдельные слаборазличимые лица, детали построек, фрагменты одеяний, словно бы выхваченные из темноты приплясывающим пламенем старинной сальной свечки. Больше всего картинка напоминала некий коллаж, которые в последние годы страсть как полюбили печатать в российских журналах. На первый взгляд он казался статичным и даже плоским, как будто был изображен на темном стекле. Однако спустя какое-то время стало заметно, что все фигуры имеют объем, а кроме того, иногда совершают какие-то движения, меняют положения рук и ног, поворачивают головы и плечи. Такие штуки иногда проделывают в театре, когда поднимается занавес и на неосвещенной сцене появляются действующие лица, размещенные на какой-нибудь пирамиде или иной возвышающейся конструкции. Потом они «оживают», двигаются, сцена освещается и начинается само действо.

«Я», то есть Вася Лопухин, отчетливо понимал, что картинка эта есть не что иное, как плод «моего» воображения. Именно поэтому она не становилась ярче, не прорисовывалась четче. Увидеть то, что происходило во глубине веков, не так-то просто. Тем более, «я»-Вася не был историком. И мог представить себе картинки трехсотлетней давности исключительно по художественным фильмам да книжным иллюстрациям. Поэтому эта первая, выдуманная «мной»-Васей сценка намного отличалась от последующих, виденных воочию. Она послужила как бы прологом к тем личным, уже явно невыдуманным воспоминаниям, которые Вася Лопухин оставил в наследство мне, Дмитрию Баринову.


Перейти на страницу:
Изменить размер шрифта: