Они были уверены, что мать мальчика погибла в автомобильной катастрофе или сбежала с бизнесменом, и готовы были плакать от умиления, глядя на то, как мужественный отец, преодолевая горе, посвящает все свое свободное время воспитанию. Оппозиция, состоявшая по преимуществу из ядовитых стариканов, сроду не читавших ничего, кроме газет, и смотревших исключительно информационно-аналитические программы и детективы, с пеной у рта доказывала, что плечистый усач является некем иным, как извращенцем-гомосексуалистом, а мальчишка — просто его постоянный партнер и состоит у усатого на содержании. Видимо, говорили они, мальчишка может приходить к своему спонсору только по воскресеньям, и потому в остальные дни недели извращенец в одиночестве бродит по парку, высматривая очередную жертву. В качестве доказательства этой гипотезы они приводили тот факт, что усатый мужчина ни разу не появился в парке в обществе женщины. Экзальтированные старушки строго поджимали бескровные губы и сердито отворачивались от ядовитых стариканов, оставаясь при своем мнении, таком же ошибочном, как и мнение их оппонентов.

Вывший командир десантно-штурмового батальона, майор в отставке Борис Иванович Рублев не имел никакого отношения к сексуальным меньшинствам, а Сергей Никитин не был его партнером и жертвой, точно так же, как и не приходился ему сыном. Комбат порой часами ломал голову, пытаясь окончательно решить, кем же приходится ему подобранный на вокзале беспризорник. Он был бы не прочь назвать его сыном, но государство имело на этот счет собственное мнение, и усыновление не состоялось. Дородная женщина в строгом деловом костюме, сидевшая в просторном, но заметно обветшалом кабинете, нищету которого не могли скрыть даже вертикальные жалюзи на окнах, холодно и безапелляционно объяснила ему, что его просьба невыполнима. Во-первых, сказала она, глядя на него с откровенной неприязнью, никто не позволит ей отдать ребенка на усыновление в неполную семью.

— В какую еще семью? — опешил Рублев. — Да я один как перст. Я один, и он один...

— Тем более, — сказала инспектриса. Это казалось невозможным, но тон ее сделался еще более холодным. — И потом, вы ведь нигде не работаете.

До Комбата стал понемногу доходить скрытый смысл ее слов, и он прицелился уже было грохнуть кулаком по столу, но передумал. Воевать с женщинами он никогда не умел и сильно подозревал, что учиться этому уже поздно.

— Скажите, — сдавленным от ярости голосом спросил он, — это что же, закон такой или я вам просто не понравился?

Женщина за столом пристально посмотрела на него, и взгляд ее едва заметно потеплел.

— Закон, — сказала она и для убедительности похлопала пухлой ладонью по не менее пухлой папке, лежавшей на краю стола. — Вы можете проконсультироваться у юриста, но я вам сразу могу сказать, что ничего не выйдет. Даже и не думайте.

— Это не закон, а дерь.., ерунда какая-то, — сказал Рублев.

— Отчего же, — возразила инспектриса. — Он направлен на то, чтобы защитить детей от различных... гм.., злоупотреблений.

— Интересно, — снова начиная закипать, спросил Комбат, — а где был этот ваш закон, когда парнишка промышлял на вокзале и каждый день общался с ворами, проститутками и педерастами?

Инспектриса развела руками.

— А еще жалюзи повесили, — не удержавшись, сказал Комбат и вышел из кабинета.

К юристу он обратился, и даже не к одному, но результат был именно таким, как предсказала инспектриса.

— Против лома нет приема, солдат, — сказал Комбат Сергею Никитину.

— А я сбегу, — упрямо наклонив голову, ответил мальчишка. — Пойду обратно на вокзал.

— А я тебе за это ноги повыдергаю, — пообещал Рублев.

— Не поймаете, — буркнул Сергей.

— Да ну? — весело удивился Комбат, хотя никакого веселья не испытывал, и первого сентября Сергей Никитин отправился в школу-интернат.

Рублеву удалось достигнуть с директором интерната приватной договоренности, по которой Сергей каждое воскресенье проводил у него дома. Для этого ему пришлось пожертвовать некоторую сумму, но дело того стоило. Правда, у Бориса Ивановича сложилось не очень приятное впечатление, что директор пошел бы на эту сделку, даже если бы точно знал, что проситель — сексуальный маньяк, садист и людоед. Впрочем, как ему удалось узнать из информированных источников, интернат был в городе на хорошем счету, и Комбат немного успокоился.

Так что теперь они виделись только по воскресеньям, постепенно привыкая к этой странной жизни. Казалось бы, мальчишка — это только лишняя обуза, тем более непривычная, что Борис Иванович никогда не был женат, не говоря уже о том, чтобы иметь собственных детей. Но он начинал скучать по Сергею с понедельника и к концу недели уже не находил себе места.

— Материнский инстинкт, — авторитетно заявлял Андрей Подберезский, слегка покачиваясь на табурете и опасно балансируя полным стаканом, когда они время от времени обсуждали этот вопрос на кухне у Комбата. — Тихо, тихо, Иваныч! Не надо выбрасывать меня в окно... Ты же всю жизнь кого-нибудь нянчил: сначала взвод, потом роту, потом целый батальон. Меня вот тоже, можно сказать, на руках выносил. Это ж сколько народу! Ни одна мать-героиня столько людей не родила, сколько ты от смерти сберег! А теперь, можно сказать, ты в простое.

— Да пошел ты, — отмахивался Комбат. — Нашел себе мамку... Титьку, может, тебе дать? И потом, перебил я тоже немало.

— На то и война, — отвечал Подберезский. — А за то, что многие из нас вместо «черного тюльпана» домой своим ходом добрались, от всех нас тебе вечная благодарность.

— Ну, значит, поехали по последней, — говорил тогда Рублев. — А то у тебя уже совсем крыша поехала, Андрюха. Что ж ты мне про вечность напоминаешь?

Подберезский принимался хохотать, и Комбат, глядя на него, тоже улыбался в усы, хотя было ему не до смеха.

...Солнце уже садилось, но Комбату было жарко. После обеда небо хмурилось, обещая дождь, и Рублев, купившись на эту азиатскую хитрость небесной канцелярии, вышел из дома в куртке. В результате он все равно промок — правда, не от дождя, а от пота. В конце концов куртку пришлось снять, и теперь Борис Иванович медленно шел по аллее, с удовольствием ощущая, как вечерний ветерок холодит спину сквозь слегка влажноватую ткань рубашки. Ежевечерняя прогулка подходила к концу. В аллеях уже начинало темнеть, и надышавшиеся воздухом пенсионеры уже стали сниматься с насиженных мест, потихонечку направляясь к выходу из парка. Комбат провожал стариков взглядом, с легкой грустью думая о том, что, наверное, и он когда-нибудь станет таким же — старым, немощным и абсолютно никому не нужным. Иногда ему казалось, что в свое время он дрался слишком умело — не будь бы этого, теперь не пришлось бы мучительно придумывать, куда себя девать и к какой работе приставить свое большое, сильное, не терпящее праздности тело.