Банда давно уже, еще в Бухаре, решил, что первым делом съездит к Вострякову. У него можно было перевести дух, собраться с мыслями и решить, что делать дальше. У него в конце концов можно было спрятать на время оружие, не показываясь в Москве с таким арсеналом...

Весь последний день пути Банда шел без остановок, с каждым километром чувствуя приближение заветной цели своего путешествия и не желая терять ни минуты, мечтая поскорее достигнуть Сарнов.

Конце концов он даже боялся, что если остановится, расслабится, то может просто не найти в себе сил продолжить путь.

Он уже пересек границу Ровенской области оставалось проехать километров сорок – минут двадцать пять езды! – когда машину вдруг подбросило и мелко-мелко затрясло. Руль буквально рвался из рук, не помогал даже отличный гидроусилитель. Подвеска вся ходила ходуном, и Сашка почувствовал, как плохо на скорости сто тридцать километров в час вдруг стала держать дорогу его "мицубиси" – через каждые пятьдесят метров она подлетала, как на мини-трамплинах, а потом внезапно ныряла вниз и в сторону, чуть ли не вылетая на обочину.

Бондарович резко сбросил скорость.

Он шел на запад, и низко висящее заходящее солнце слепило его, не давало совершенно никакой возможности разглядеть дорогу. Последний час он вел автомобиль практически на ощупь, только по блеску металла замечая встречные и впереди идущие машины.

И вот теперь эта свистопляска доконала его. Не было больше сил удерживать руль, не было желания всматриваться воспаленными глазами в блестящее полотно шоссе, щурясь от нестерпимо ярких лучей солнца.

Сашка нажал на тормоза и выключил двигатель, всей грудью подавшись вперед и положив голову на скрещенные на рулевом колесе руки.

Тишина немного успокоила его. Он вышел из машины и чертыхнулся, уразумев причину такого резкого изменения в поведении джипа – асфальт кончился, и он ехал теперь по совершенно уникальной брусчатке: дорога была выложена плоскими огромными камнями, довольно плотно подогнанным ми друг к другу. Впрочем, это "довольно плотно", может, и годилось для начала века, но сегодня такое покрытие совершенно не позволяло хоть на сколько-нибудь реализовывать скоростные возможности современных машин.

Банда закурил и обессиленно сел прямо на дорогу, на теплые еще камни, привалившись спиной к грязному колесу своего джипа и вытянув ноги поперек шоссе.

"Все, здесь меня и найдут. Может, предсмертную записку накарябать?" – невесело пошутил сам с собой Сашка, разглядывая белесое и чуть розоватое вечернее небо, ровный ряд деревьев вдоль дороги и бесконечные шеренги виноградников, тянувшихся до самого горизонта.

Но, перекурив минут пятнадцать и собравшись с силами, парень встал и снова уселся в машину, с ненавистью берясь за вконец опостылевшее рулевое колесо...

Честно говоря, свой первый вечер в Сарнах он вспоминал впоследствии довольно смутно.

Все разрывалось на какие-то отдельные, оторванные друг от друга кусочки.

Вот он колесит по городу, с трудом соображая, какого цвета сигналы на светофорах...

Вот он вроде бы находит улицу с таким избитым, но как нельзя лучше подходящим в данном случае названием – Садовую...

Вот он спрашивает у деда, сидящего на лавочке у ворот, как найти дом номер такой-то, а в ответ дед интересуется, кого именно Банда ищет, потому как тут все знают друг друга по имени, а не по номерам, и при имени Олежки Вострякова уверенно машет вдоль улицы, тыча пальцем в крону большущего дерева: "Вон там, под тем вязом ихний дом..."

Вот Сашка стучит уже в высоченные ворота с навесом, и лай собаки прерывается сердитым и таким знакомым окриком бывшего лейтенанта...

Вот калитка открывается, и парень чувствует, как сильные руки сдавили его в объятиях, отрывая от земли, и закружили на месте как мальчишку...

"Мамо, подывися, хто приихав!.. То ж Банда!..

Это же он меня от смерти тогда спас, мамо! Я же тебе рассказывал про него тысячу раз..."

Он помнил, как встревоженно Олег расспрашивал, здоров ли он, испуганный видом своего бывшего командира.

Помнил, как мать Олежки, Галина Пилиповна, звала его за стол, а услышав отказ, участливо поинтересовалась, стелить гостю в хате или в саду, под яблоней...

Помнил, как попросил Олежку, загнавшего машину с улицы во двор, старательно закрыть все двери...

А больше он ничего не помнил – только дотронувшись головой до подушки, Банда сразу же уснул крепким и тяжелым сном – тем сном, который принято называть мертвым, в который человек проваливается, как в колодец, и спит тихо и беспробудно – без сновидений и без движений...

– Рота, подъем! Тревога!

Крик ворвался в сон неожиданно и резко, сразу же напомнив что-то очень далекое и одновременно очень привычное...

"Ты что – охренел совсем?! "Духи!" А ты дрыхнешь!" – мелькнуло в голове у Банды, и он вскочил с кровати, не успев толком даже открыть глаза.

– Отбой тревоге! Товарищ гвардии старший лейтенант, разрешите доложить – завтрак готов! – ржал, стоя перед ним, сверкая белозубой улыбкой, Востряков в десантном тельнике и с полотенцем на плече. – Ну не злись, не злись... На, держи, Банда, рушник, пошли мыться. А то ж ты на черта как две капли воды смахиваешь.

– Сам ты черт! Такой Сон прогнал, – попробовал возмутиться Банда, но, вспомнив, что ему в эту ночь так ничего и не приснилось, взглянул на солнце и на часы – "Ого, ничего себе – двенадцать!

Полсуток продрых!" – и сладко потянулся. – Ох, красота-то какая!

– Пошли-пошли, "красота", мыться будем. Я уж баньку протопил, позавтракаешь – ив парилку. Ага?

– Отлично. Олежка, блин, дай-ка я тебя обниму как следует, а то вчера...

– Ладно тебе! Видел я, какой ты вчера был...

Они подошли к умывальнику, но Востряков зачерпнул кувшином воду из стоящего рядом ведра:

– Бери, Банда, мыло на "соске"... Да ты куртку-то, старлей, снимешь?

Бондарович расстегнул куртку, с радостью сбрасывая пропотевшую тяжелую одежду с плеч.

– Ого! – присвистнул Востряков, разом заметив наплечную кобуру с "узи" и "вальтер" за поясом. – Стой-стой, старлей, так не пойдет!