– Я слушаю, слушаю тебя, – боясь, что голос исчезнет, шептала женщина. – Ну же, мы вдвоем, нас никто не слышит. Скажи! – она прикрыла глаза и наклонила голову, чтобы лучше слышать.

Волосы Марины сделались мокрыми от дождя, прилипли ко лбу, к щекам, к шее. Женщина не чувствовала холода, ветер давил ей в спину, будто хотел прижать к земле.

Марина смотрела, как поблескивают капли на лепестках цветов, усыпавших могилу, на свои испачканные землей руки. Воздух приобрел серый оттенок, солнце уходило за горизонт, мир словно выцветал, лишался красок, становился черно-белым.

– Ты же знаешь, как я люблю тебя, – проговорила женщина, – и никогда не смогу разлюбить. И ты меня уже никогда не разлюбишь, – на ее губах появилось подобие улыбки: хоть в чем-то она смогла найти утешение.

Марина Комарова даже не вздрогнула, когда на ее плечо легла ладонь. Она лишь скосила глаза, продолжая слегка улыбаться, – длинные пальцы, на среднем простой, но изысканный перстень белого золота, на отполированной четырехугольной накладке выпуклый восьмиконечный крест. Марина медленно поднялась с колен и отряхнула прилипший к подолу песок, затем взглянула на человека, подошедшего к ней.

Холмогоров спокойно выдержал этот полный отчаяния взгляд.

– Я так и думала, кто-нибудь попытается утешить меня, – улыбка не сходила с губ Марины. – Но все уже позади. Что могут изменить слова? Каждый, глядя на меня, в душе радуется, что это произошло не с ним. Есть вещи, которые нельзя изменить, и смерть – одна из них. Вы мне мешаете, – Марина гордо вскинула голову.

Она была настроена враждебно.

– Я подумал, прежде чем подойти к вам, – сказал Холмогоров. – Да, вы правы, есть вещи, которые нельзя изменить. Я сразу заметил, вы не такая, как они, заметил еще до кладбища. Вы думаете, что сможете уехать, а прошлое останется здесь, в Ельске?

– Да, – с вызовом произнесла Марина.

– Все останется с вами, куда бы вы ни поехали.

– Вы говорите так, словно пытаетесь убедить меня остаться.

– Нет, вам надо уехать, потому что у вас бу дет ребенок от него, – взгляд Холмогорова указал на могильный холм.

Марина почувствовала, как земля уходит у нее из-под ног, как заваливается городской пейзаж, словно Ельск сползает вместе с уходящим солнцем за горизонт. Ей казалось, будто она продолжает стоять ровно, а наклоняется мир.

Холмогоров придержал ее за руку:

– Наверное, это то, что вы хотели услышать в шуме ветра, который говорил с вами голосом мужа?

– Да… – растерянно произнесла женщина.

– Вы, несмотря на горе, счастливее многих.

– Кто будет – мальчик или девочка? – спросила Марина, даже на мгновение не усомнившись в том, что Холмогоров говорит правду.

– Не знаю, – качнул головой Андрей Алексеевич.

– Откуда?.. Как?..

– Главное, что знаю.

– Я тоже знала, – наконец улыбка на губах Марины стала осмысленной, – вот только он не знал, – вздохнула она.

– Теперь знает. Его здесь больше нет, – вздохнул Холмогоров, – и эта могила ничем не лучше любого другого места для разговора с ним.

Марина Комарова почувствовала странную легкость. Могила в самом деле больше не держала ее. Она шла вниз по склону, опираясь на руку Холмогорова. Тот довел ее до калитки и разжал пальцы. Он ничего не пожелал ей на прощание, просто остался стоять, а женщина пошла к мосту быстро и решительно, словно куда-то спешила.

Холмогоров увидел, как Марина догнала другую женщину в черном. Навстречу им шли девять ОМОНовцев, тех, что за столом держались поближе к майору Грушину. Спецназовцы шли, пьяно пошатываясь, но пытаясь при этом сохранять достоинство. Камуфляжная форма обязывала твердо держаться на ногах.

«Боец, – как говаривал их командир майор Грушин, – существует лишь в двух ипостасях: или в строю, или погибшим». Эта формула была для него универсальной, отговорки и ссылки на болезнь, праздничный день, количество выпитого в расчет не принимались, нарушителям приходилось отвечать «по всей строгости».

Человек, взобравшись на вершину, смотрит вдаль, идущий по земле – под ноги. ОМОНовцы же дошли до той кондиции, когда каждый шаг требовал усилия воли. Холмогорова, стоявшего у кладбищенской ограды, они пока не замечали.

Андрей Алексеевич подумал: «Я чужой для них. Если не сказать больше. Вчерашний ужин в ресторане заставил их почувствовать собственную слабость. Вчера я был обязан остановить их. Сегодня – не вправе мешать проститься с друзьями».

Идти сейчас в город он не мог – туда вела единственная дорога. На ней не разминешься.

Оставалось подняться на холм. Холмогоров легко добрался до вершины, туда, где под березами виднелись пятна песка. Сюда снесли после похорон сбитые из досок подставки для гробов. Анд рей Алексеевич присел на одну из них и прислонился к стволу березы.

Ветер донес до него шорох травы под ботинками тяжело ступавших мужчин. ОМОНовцы смолкли, лишь только миновали калитку в ограде.

Вскоре, когда милиционеры остановились, ветер принес к Холмогорову и запах крепких дешевых сигарет.

– Кто скажет слово? – спросил сержант Сапожников.

– Я не умею, – отозвался Куницын. – У других складно получается, а меня говорить не учили.

– Ты, Олег, письма хорошие писать умеешь, скажи.

– Генерал толково сказал, добавить нечего.

– А мне не понравилось. Вроде все правильно – по сути, но души в словах нет.

– Он же ребят не знал, о чужом человеке с душой не скажешь.

– Так что? Просто так на могилах выпьем и уйдем? Тоже не правильно. Мы слова не скажем, и на наших похоронах ребята промолчат. Я такой смерти себе не желаю.

– Слова или есть, или их нет. Мужики, я так думаю, надо по-простому сказать, так, как мы между собой говорили бы.

– Вот и скажи.

Сержант Куницын закрыл глаза, наморщил лоб и шепотом, от которого у ОМОНовцев мурашки по спинам побежали, стал цедить слова:

– Ребята. Мы вот.., это.., к вам пришли… И вы бы к нам пришли. Борис, Леша, Вася, Коля.

С каждым могло случиться. Если я живу, то это потому, что вы погибли. А потому мы – живые, тут, на ваших могилах, должны поклясться отомстить за вас, за каждого нашего несколько чеченов положить, чтобы они, падлы, знали.