– Согласен, – решительно сказал лилипут. Было видно, что он с трудом преодолевает волнение. – Только садиться я не собираюсь. В зоне мне, сам понимаешь, делать нечего.

– Да уж, – согласился Дружинин, – такому, как ты, в зоне не позавидуешь.

Он наконец выбрал из связки нужный ключ, отодвинул стоявшую на полке в углу пластмассовую банку с моторным маслом и сунул ключ в спрятанную за ней замочную скважину. Что-то щелкнуло, и битком набитая полка легко и беззвучно повернулась на скрытых шарнирах, открыв узкий наклонный проход с бетонным перекрытием и стенами, грубо и неряшливо сложенными из красного кирпича.

Владимир Яковлевич повернул выключатель, и на потайной лестнице стало светло.

– Ну и ну, – сказал лилипут. – Прямо как в приключенческом романе! Темная ночь, потайные ходы...

– А как же ты хотел? – пожав плечами, откликнулся Владимир Яковлевич. – Обычно такие операции на дому не проводят. Минздрав не одобряет, и вообще... Тебе придется провести здесь месяца два, если не все полгода, и, повторяю, я вовсе не хочу, чтобы тебя кто-то увидел. Не волнуйся, там у меня уютно, есть все, что надо, кроме разве что окон.

– Полгода? – лилипут остановился на верхней ступеньке лестницы. – Что значит "полгода"?

Дружинин тоже остановился и посмотрел на него снизу вверх.

– Послушай, – сказал он. – Мне придется в буквальном смысле разобрать твое лицо на куски, а потом снова собрать. Я буду резать хрящи, ломать и по-новому сращивать кости... Ты думаешь, с такой работой можно справиться за час? Ты думаешь, что через день после операции будешь как новенький? Медицина умеет творить чудеса, но не так, – он щелкнул пальцами, – а постепенно... Слушай, какой-то ты дерганый... Может, передумал?

– Хрен дождешься, – сказал лилипут, и эта грубость, произнесенная дребезжащим голосом пущенной на слишком большой скорости грампластинки, прозвучала неуместно и жалко.

Внизу лилипут придирчиво осмотрел отведенные ему апартаменты, недовольно пожевал губами, но от комментариев воздержался. Зато импровизированная операционная привела его в явное замешательство.

– Это что? – спросил он, обводя беспокойным взглядом комнату с низким бетонным потолком и грубо оштукатуренными стенами, посреди которой стоял обыкновенный кухонный стол, накрытый зеленой больничной клеенкой. Над столом с потолка свисала архаичная бестеневая лампа, явно унесенная с какого-то склада списанного медицинского оборудования, рядом стоял накрытый белой крахмальной салфеткой хирургический столик для инструментов, а в углу приткнулась ветхая больничная кушетка, тоже клеенчатая, но не зеленая, а коричневая. – Это и есть операционная?

– Бедновато, да? – усмехнулся Дружинин. – Чудак ты, ей-богу. Главное оборудование – вот, – он показал лилипуту свои руки с длинными и чуткими, как у пианиста, пальцами. – А все остальное – антураж, приманка для толстосумов, цирковой реквизит. Снимай свое тряпье, клади на кушетку. Выпить хочешь?

– А разве можно? – спросил лилипут, расстегивая куртку. Он выглядел испуганным и подавленным, как всякий человек, столкнувшийся с необходимостью прямо сию минуту, не откладывая, лечь под нож хирурга.

– Вообще-то, не рекомендуется, но тебе не помешает. Просто для успокоения... А то в твоем теперешнем состоянии тебя никакой наркоз не возьмет.

Он вышел в соседнюю комнату и вернулся со стаканом.

– Это что? – спросил лилипут, подозрительно нюхая коричневую жидкость.

– Не бойся, не касторка. Коньяк, и притом отменного качества.

– Лучше бы водки принес, – проворчал лилипут и залпом осушил стакан.

Глаза у него заблестели, на бледных щеках вспыхнул лихорадочный румянец, лиловые губы порозовели и увлажнились. Для такого малыша доза была великовата, зато он прямо на глазах расслабился и перестал озираться, как дикий зверь в клетке.

– Раздевайся, – предложил Дружинин. – Тут тепло, не бойся... Я сейчас.

Он вышел и через некоторое время вернулся в зеленом хирургическом балахоне, держа на отлете обтянутые латексом ладони с растопыренными пальцами. Лилипут сидел на краю кушетки в одних трусах, и Владимиру Яковлевичу пришлось сделать над собой усилие, чтобы не отвести взгляда: если его пациент даже в одежде выглядел странно, то без одежды разительное несоответствие между взрослыми пропорциями и детским ростом буквально резало глаз.

Вслед за Дружининым в помещение бесшумно вплыла еще одна фигура в бесформенном хирургическом балахоне и марлевой маске.

– Познакомься, это Анна Карловна, – сказал Владимир Яковлевич. – Она будет мне ассистировать. Не волнуйся, ей можно доверять.

Несмотря на выпитый коньяк и необычность обстановки, лилипут заметил, что Дружинин в присутствии своей ассистентки говорит о ней, как о домашнем животном. Да и взгляд, брошенный Анной Карловной на доктора поверх марлевого намордника, был полон собачьей преданности.

Пациента уложили на покрытый холодной клеенкой стол. Он невольно поежился, его сероватая кожа покрылась пупырышками. Анна Карловна туго перетянула резиновым жгутом его левую руку повыше локтевого сгиба и, откинув салфетку, взяла с инструментального столика заранее наполненный шприц.

– Что это? – забеспокоился лилипут.

– Наркоз, – ответил Дружинин. Голос его прозвучал как-то непривычно глухо – возможно, из-за марлевой повязки. – А ты думал, мы тебя хлороформом душить станем? Нет уж, оставим это варварство для районных больниц. Не волнуйся, на иглу ты у нас не подсядешь, это я тебе гарантирую.

Пациент расслабленно откинул голову на жесткий клеенчатый валик и вдруг резким движением приподнялся на локтях, заставив уже нацелившуюся иглой в вену Анну Карловну едва заметно вздрогнуть и отступить.

– К черту славу, – сказал он Дружинину. – Знаешь, чего я на самом деле хочу? Купить домик где-нибудь на берегу Ла-Манша, поселиться там и ни о чем не думать...

– А почему именно Ла-Манша? – спросил Дружинин, перебирая лязгающие инструменты, которые отсвечивали ярким серебром в свете бестеневой хирургической лампы. – Учти, там климат отвратительный. Сыро, промозгло...

– Плевать, – сказал лилипут. Под воздействием алкоголя язык у него слегка заплетался, глаза лихорадочно поблескивали. – Зато спокойно, и никому ни до кого нет дела.

– Хозяин – барин, – согласился Владимир Яковлевич. – Ла-Манш так Ла-Манш, хотя я предпочитаю Калифорнию или хотя бы Апеннины... Ты давай ложись, не тяни время.

Лилипут покорно улегся, щуря глаза от режущего света. Доктор Дружинин кивнул, и Анна Карловна, склонившись над маленьким, по грудь укрытым простыней тельцем, аккуратно и точно ввела в набухшую вену холодное острие иглы.

– Это чудовищно, – сказала Ирина Андронова. – Это просто невообразимо! Это невозможно, в конце концов! Мне легче поверить в то, что это чья-то глупая шутка, идиотский розыгрыш...

– Чья же, по-вашему, это может быть шутка? – спросил генерал Потапчук. Он сидел в старинном резном кресле у занавешенного тяжелой портьерой окна и с нескрываемым сочувствием смотрел на Ирину.

– Не знаю, – резко ответила она. – Хотя бы и ваша...

– Должен вам заметить, Ирина Константиновна, – сказал Потапчук, – что пошутить подобным образом не может даже Президент России, не говоря уж о скромном генерале ФСБ. Тамошняя братия порвет в клочья любого, невзирая на чины и ранги, кто посмеет хотя бы заикнуться о возможности подобной шутки. Я уже говорил с ними. Это очень милые, интеллигентные люди, но в сложившейся ситуации чувство юмора им, похоже, изменило. Им почему-то не смешно. Да и мне, признаться, тоже...

Сиверов молчал и, заложив руки за спину, разглядывал висевшие на стенах картины. Зная его полное равнодушие к живописи, можно было только гадать, что он там высматривает. Темные очки по-прежнему поблескивали у него на носу, и из-за них картины, наверное, казались ему черно-белыми, монохромными, как какому-нибудь коту.