Она подумала, что надо бы, наверное, лечь в постель и постараться уснуть, но при одной мысли о том, чтобы встать, пройти по пустому темному коридору и улечься на кровать в такой же пустой и темной спальне, ей стало не по себе. Княжна печально улыбнулась: бояться темноты после всего, что ей пришлось пережить, было просто глупо, но она все равно боялась. Полно, сказала она себе. Ну, в чем дело? Не хочется идти в постель? А кто сказал, что нужно туда идти? Говорят, что ночью люди должны спать и что делать это лучше всего, лежа в постели. Ну, так мало ли что говорят! А вот возьму и не лягу, и кто меня за это осудит? Да никто, потому что никому теперь нет до меня никакого дела...

Она огляделась по сторонам и увидела на столе раскрытую книгу, оставленную здесь, по всей видимости, еще старым князем, когда он сидел в этой комнате в последний раз. Княжна придвинула к себе пухлый том в потрепанном коленкоровом переплете и, чтобы хоть немного рассеяться, принялась читать.

Чтиво оказалось как раз того сорта, что требовалось ей в ее перевозбужденном состоянии. Это оказался пространный трактат по экономике, написанный таким сухим, тяжеловесным и громоздким языком, что у Марии Андреевны уже на второй странице стало сводить скулы от скуки и начали неудержимо слипаться веки. Мысли ее при этом бродили где-то далеко, и она, сколько ни напрягалась, так и не смогла понять ни слова из прочитанного. Книга вроде бы была написана по-русски, но в то же самое время как будто и нет. Княжне это показалось забавным, она перевернула несколько страниц и попробовала читать снова, пытаясь вникнуть в пространные рассуждения автора. В голову ей пришла вполне здравая мысль о том, что теперь, оставшись полновластной хозяйкой и распорядительницей огромного состояния, она просто обязана одолеть экономическую премудрость, однако казавшийся бессмысленным нагромождением лишенных всякого значения слов ученый текст от этого не сделался понятнее.

Недовольно фыркнув, княжна со стуком захлопнула книгу, заставив огоньки свечей испуганно вздрогнуть и на мгновение вытянуться параллельно поверхности стола, бросила пухлый том в соседнее кресло и решительно поднялась.

– Спать так спать! – громко сказала она и уже протянула руку, чтобы взять со стола подсвечник, когда со двора вдруг послышался протяжный и весьма подозрительный скрип.

Княжна замерла в неудобной позе, не дотянувшись до подсвечника. Скрип повторился. На сей раз он был тише, короче, но исходил, несомненно, из того же источника. Мария Андреевна быстро задула свечи и на ощупь взяла в руку лежавший на столе пистолет, почти не заметив этого. Сердце у нее билось медленно и гулко, поднявшись, казалось, к самому горлу, в ушах вдруг возник тонкий комариный звон, а во рту появился неприятный медный привкус, словно она долго сосала дверную ручку.

Княжна провела в этом доме не так много времени, как в своей смоленской усадьбе, однако достаточно, чтобы знать его, как свои пять пальцев. Кроме того, раздавшийся во дворе скрип был ей отлично знаком: она слышала этот звук сотни раз, когда конюхи, получив приказ запрятать, выводили из конюшни лошадей.

На цыпочках подбежав к окну, Мария Андреевна слегка отодвинула тяжелую штору и выглянула наружу.

За последние три или четыре дня лошадиный барышник Емельян Маслов по прозвищу Гундосый Емеля нажился так, как в иное время не заработал бы и за полгода. Таких цен на лошадей в Москве не было давно, а если уж говорить все, как есть, то и никогда с тех самых пор, как на берегах Москвы-реки построился город. Лошадей в Москве по случаю военного времени было мало, а требовались они всем без исключения, даже тем, кто держал свои конюшни. Сколько бы скарба ни нагрузили в свои подводы бегущие из города помещики, в их просторных домах всегда оставалось хоть что-то, что взять с собой не получалось, а бросить было жаль. Чьи-то подводы не успевали подойти из дальних Деревень к назначенному сроку, а кое-кто, чьи имения уже были захвачены французами, и вовсе остался на бобах и волен был выбирать: тащить свое имущество на собственном горбу или идти к барышнику.

Люди шли к Гундосому Емеле днем и ночью, один за другим, и платили, не торгуясь, сколько бы он ни запросил. Емеля продавал заморенных крестьянских кляч со съеденными под корень зубами и торчавшими во все стороны ребрами по цене породистых чистокровных рысаков; ему даже не приходилось никого обманывать, потому что люди хватали лошадей не глядя, как только убеждались, что у их покупки имеются в наличии четыре ноги, и она может на них держаться без посторонней помощи. Под половицей в полуподвальной комнатушке Гундосого Емели скопилась огромная сумма бумажных денег. При тщательной проверке, правда, обнаружилось, что добрая треть этих денег является фальшивками, которыми французы наводнили всю Россию, но и за вычетом этих денег сумма получалась баснословная. Кроме того, в результате непрерывных коммерческих сделок за пазухой у Гундосого постоянно лежало несколько охапок банкнот. Ходить по городу с таким богатством было опасно, и Емеля, не удовлетворяясь более всегда хранившимся за голенищем сапога ножом, приобрел на черном рынке пистолет. С пистолетом этим он теперь не расставался ни днем, ни ночью, таская его за поясом под кафтаном, и боялся только одного: как бы ненароком не отстрелить чего-нибудь себе самому.

Закончив очередную операцию, которая принесла ему пятьсот рублей чистой прибыли, Гундосый Емеля заглянул в знакомый кабак на Сивцевом Вражке. Он вовсе не собирался обмывать удачную сделку: в последние дни все сделки были удачными, и шли они так густо, что, обмывая каждую из них, Емеля рисковал опиться до смерти. Так что пьянствовать у него и в мыслях не было; просто вспомнилось ему вдруг, что он маковой росинки во рту не держал со вчерашнего утра, то есть уже целые сутки.

Кабак, в котором Емеля Маслов был как дома, находился в двух шагах, сразу за углом, и удачливый барышник без раздумий направился туда, стреляя по сторонам беспокойными глазами и на ощупь отыскивая под кафтаном денежку помельче, чтобы расплатиться с кабатчиком. Рука его то и дело натыкалась на торчавший за поясом пистолет, и от этого напоминания о наступивших в городе беззаконных временах Гундосому Емеле делалось тревожно. Кто-кто, а он-то не понаслышке знал, какие люди сидели в задних комнатах московских кабаков, годами не видя солнечного света и выходя на поверхность земли только по ночам! Против этих людей пистолет был все равно, что дамская шпилька против медведя, а времена теперь наступали такие, что город, похоже, должен был вот-вот достаться им в безраздельное владение. Гундосый Емеля хорошо понимал, что ходит по самому краешку, ежеминутно рискуя остаться не только без денег, но и без головы. Пора, пора было собирать пожитки и потихонечку подаваться вон из города, чтобы пересидеть тревожные времена в каком-нибудь тихом и уютном местечке.

Шагая в сторону кабака, Емеля всесторонне обдумал эту идею и нашел ее весьма здравой и привлекательной, тем более что лошадей, которых можно было бы перепродать, в Москве практически не осталось. Он почувствовал это еще нынешней ночью, когда обежал весь город, пытаясь найти пару кляч для своего последнего покупателя. Лошади нашлись, но это стоило Гундосому таких трудов, что он не чуя под собой ног.

В кабаке, несмотря на ранний час, было людно. Спустившись по стертым каменным ступеням в сводчатый кирпичный полуподвал, Маслов окунулся в густой табачный туман, пропитанный запахами кухни, испарений множества тел и водочного перегара, – такой плотный, что его, казалось, можно было резать на куски. Коптящие масляные лампы и сальные свечи мигали от недостатка кислорода, их слабый свет с трудом пробивался сквозь смрадное сизое марево и почти ничего не освещал. Оглядываясь по сторонам и время от времени отвечая на приветствия, Гундосый пробрался за столик в самом дальнем углу и устроился там, предварительно спихнув на пол пьяного, который спал, уронив на сбитую из толстых дубовых досок столешницу лохматую и тяжелую, как камень, голову.