А там – хлебная пристань; грузчики, взобравшись на высокие мостки, сыплют на берег зерно из мешков. Зерно потоком золота струится в белом дыму. Мужчины в красных фесках мерным движением трясут его в больших ситах из ослиной кожи, а потом грузят на повозки, и повозки удаляются, сопровождаемые целым полчищем женщин и детей с метелками и корзинками... Дальше – док: огромные корабли, лежащие на боку, – их опаливают огнем костров, сложенных из хвороста, и таким образом очищают от водорослей, – реи, погрузившиеся в воду, запах смолы, оглушительный стук, поднимаемый плотниками, которые обшивают деревянные борта судов большими медными листами.

Кое-где между мачтами просветы. В них Тартарену были видны вход в гавань, беспрестанное движение судов, то английский фрегат, отбывавший на Мальту, нарядный, сверкавший чистотой, с офицерами в желтых перчатках, то крупный марсельский бриг: он отчаливал под крики и ругань, а на корме его стоял толстый капитан в сюртуке и шелковой шляпе и подавал команду на провансальском наречии. Иные корабли на всех парусах уносились в море. Иные, залитые солнцем, словно плывя по воздуху из еле видной дали, медленно подходили к гавани.

И потом этот ужасный, немолчный шум: грохот повозок, матросское: «Ставь паруса!» – брань, песни, свистки пароходов, барабаны и горны с форта св. Иоанна, с форта св. Николая, звон колоколов кафедрального собора, звон колоколов церкви св. Виктора. А надо всем этим мистраль: он подхватывает эти гулы, эти возгласы, крутит их, подбрасывает, сливает со своим собственным ревом, и получается сумасшедшая, дикая, героическая музыка, напоминающая зов мощного путевого рога, при звуках которого хочется куда-то умчаться, унестись далеко-далеко, хочется крыльев.

Под этот манящий звук рога бесстрашный Тартарен из Тараскона и отбыл в страну львов...

Я хотел бы, дорогие читатели, быть не просто художником, а великим художником, чтобы в начале второго эпизода представить вашему взору различные положения, какие принимала шешья Тартарена из Тараскона в продолжение его трехдневного плавания на «Зуаве» из Франции в Алжир.

Прежде всего я показал бы вам ее в момент отплытия, на палубе: вот она, героическая, великолепная, венчает прекрасную голову тарасконца. Далее я показал бы вам ее по выходе из гавани, когда «Зуава» начало слегка подбрасывать на волнах: вот она, дрожащая, изумленная, как бы ощущающая первые признаки морской болезни.

Затем я показал бы вам ее в Лионском заливе, когда судно уходило все дальше и дальше от берега, а море заметно хмурилось: вот она борется с ветром, от страха становится торчком на голове героя, а ее громадная кисть из голубой шерсти топорщится, противоборствуя туману и вихрю... Четвертое положение – в шесть часов вечера, в виду берегов Корсики. Злополучная шешья перевешивается через борт и испытующе, с тоской озирает море... Наконец, пятое и последнее положение: в тесной каюте, на узкой койке, похожей на ящик комода, нечто бесформенное, стеная, мечется в отчаянии по подушке. Это шешья, та самая шешья, у которой был такой геройский вид при отъезде; сейчас она низведена до степени обыкновенного ночного колпака, надвинутого на уши бледному, конвульсивно вздрагивающему больному...

Ах, если бы тарасконцы видели их великого Тартарена, распростертого в ящике от комода, при тусклом, унылом свете, проникающем в иллюминаторы, дышащего противным запахом кухни и мокрого дерева, тошнотворным запахом пакетбота! Если бы они слышали, как он кряхтит при каждом обороте винта, через каждые пять минут требует чаю и пискливым детским голосом бранит официанта, – как бы они раскаялись, что заставили Тартарена уехать!.. Честное слово биографа, бедный тэрок являл собою жалкое зрелище. Застигнутый врасплох морской болезнью, несчастный Тартарен не в состоянии был ослабить свой алжирский пояс, освободиться от своих бранных доспехов. Толстая рукоятка охотничьего ножа давила ему грудь, кобура револьвера врезалась в бок. А в довершение всего – воркотня Тартарена – Санчо, который хныкал и бранился не переставая:

– Дурак ты, дурак!.. Говорил я тебе!.. В Африку ему захотелось... Ну, вот тебе твоя Африка!.. Что, хороша?..

Мучительнее всего было то, что, лежа у себя в каюте, несчастный Тартарен сквозь собственные стоны слышал, как в кают-компании пассажиры ели, смеялись, играли в карты, пели. На «Зуаве» собралось веселое, многолюдное общество. Офицеры, возвращавшиеся в свой полк, дамы из марсельского «Алькасара», странствующие актеры, богатый мусульманин, совершавший очередное паломничество в Мекку, черногорский князь, большой шутник, подражавший Равелю и Жилю Пере... Никто из них морской болезнью не страдал, все они охотно пили шампанское с капитаном «Зуава», тучным марсельцем, который любил пожить в свое удовольствие, имел две семьи – одну в Марселе, другую в Алжире – и которому очень шла его весело звучавшая фамилия Барбасу.

Тартарен из Тараскона ненавидел всех этих дрянных людишек. От их веселья ему становилось еще хуже...

Наконец, в середине третьего дня, на пароходе вдруг поднялся страшнейший переполох, и это вывело нашего героя из состояния длительного оцепенения. На носу зазвонил колокол. По палубе затопали тяжелые матросские сапоги.

– Вперед!.. Задний ход!.. – хриплым голосом кричал капитан Барбасу.

Затем: «Стоп машина!» Остановка, сильный толчок, и все... Пакетбот тихо покачивался, точно воздушный шар на привязи...

Это необычное затишье навело на тарасконца страх.

– Спасите! Тонем! – закричал он диким голосом и, сделав над собой сверхъестественное усилие, вскочил и со всеми своими доспехами устремился на палубу.

Пароход вовсе не тонул, он просто причаливал.

«Зуав» стал на рейде; вода здесь была глубока и темна, и весь этот красивый, но почти совсем пустынный рейд был мрачен и тих. Напротив, на холме, белел Алжир; его иссиня-белые домики, лепясь один к другому, спускались к морю. Точь-в-точь выставка белья на Медонском холме. А надо всем этим раскинулось синее атласное небо, синее-синее!..

Достославный Тартарен, слегка приободрившись, смотрел вокруг и почтительно внимал черногорскому князю, который, стоя рядом с ним, называл кварталы города: Касбах, Верхний город, Бабассунская улица. Этот черногорский князь был прекрасно воспитан; к тому же он отлично знал Алжир и свободно изъяснялся по-арабски. Приняв все это во внимание, Тартарен решил поддерживать с ним знакомство... Он стоял с ним рядом, прислонившись к борту, и вдруг увидел, что снаружи в защитную сетку вцепилась шеренга больших черных рук. Почти тотчас же перед ним выросла курчавая голова негра, и не успел он и рта раскрыть, как палубу заполонили набежавшие со всех сторон корсары, человек сто, – черные, желтые, полуголые, страшные, безобразные.

Тартарен узнал этих корсаров... Это были те самые, то есть они, пресловутые они, с которыми он так долго искал по ночам встречи на улицах Тараскона. Наконец-то они осмелились показаться!

...В первую секунду Тартарен обмер от неожиданности. Когда же корсары бросились к вещам, сорвали с них брезент, а затем принялись грабить судно, в Тартарене проснулся герой – он выхватил охотничий нож и, крикнув пассажирам: «К оружию! К оружию!» – первый ринулся на пиратов.

– Эй, эй! Что случилось? Что с вами? – выйдя из рубки, спросил капитан Барбасу.

– Ах, это вы, капитан!.. Скорей, скорей, вооружайте экипаж!

– Свят, свят, свят! Это зачем же?

– Да разве вы не видите?..

– А что такое?...

– Да вот же они... перед вами... пираты...

Капитан Барбасу смотрел на него в полном недоумении. В эту минуту громадина негр с аптечкой нашего героя на спине пробежал мимо них.