Сегодня я опять увидела тебя и испугалась, что когда-нибудь мы все же столкнёмся лицом к лицу, я начну что-то растерянно бормотать, а ты с неловкостью и смущением выслушаешь мой бред, после чего мы разойдёмся и будем лишь издали приветствовать друг друга небрежным кивком головы. Из-за боязни, что ты никогда не узнаешь правды обо мне или же она просочится искажённой, я решила рассказать о случившемся в письме. В этой тетради с силуэтом интернопольского вокзала на обложке, я постараюсь изложить все, что произошло со мной после нашей разлуки. Это даст мне возможность проходить мимо тебя с поднятой головой и даже, быть может, с лёгкой улыбкой. Предвижу твою усмешку — мол, и здесь проявилась моя эгоистичность: пишу, чтобы помочь себе. Но от тебя ведь ждать помощи не приходится. Давно уже надеюсь лишь на собственные извилины и мускулы.

Я сидела в летнем кафе на набережной и, изнемогая от зноя, ела мороженое — в центральной поликлинике был перерыв, и я убивала время, когда шумная компания расположилась за соседним столиком. Зеркальные очки, соломенная шляпа плюс годы делали меня неузнаваемой, и ты, скользнув по мне рассеянным взглядом, повернулся к одной из женщин, очень милой, но, как мне показалось, слишком молодой для флирта с сорокалетним мужчиной. Ты говорил на ушко даме какие-то любезности, отчего она забавно смущалась и краснела, как школьница. И даже когда завиток её белокурых, коротко стриженых волос коснулся твоей щеки, во мне ничто не возмутилось. Я воспринимала тебя как своего неразумного, больного ребёнка, который продолжает развлекаться в тот миг, когда над его головой висит серьёзная опасность.

По отдельным предложениям и репликам я вскоре поняла, что передо мной делегаты международной врачебной конференции. Хотя ты и твои коллеги говорили на эсперанто, я распознала в женщинах англичанок, а в мужчинах французов. Англичанки выдавали себя не только матовой кожей лица, но и некоторой чопорностью, а французы, конечно же, были элегантны и даже на эсперанто продолжали грассировать.

Прости невольное подслушивание, но искушение смотреть на тебя в такой вот близости было настолько велико, что я решила взять ещё одну порцию мороженого и чашку чёрного кофе. Когда я встала и направилась к прилавку, ты проводил меня взглядом, который я хорошо ощутила спиной. Возможно, в моем облике тебе и почудилось что-то знакомое, но уже в следующую минуту ты о чем — то весело болтал с коллегами. Очень может быть, что даже отпустил шуточку в адрес сухопарой мамзель в допотопной шляпе; потому что мужчины из твоей компании обернулись в мою сторону, а дамы застенчиво хихикнули.

Когда я проходила с подносом мимо тебя, захотелось как бы невзначай споткнуться, выронить поднос из рук, чтобы ты ползал по полу, собирая осколки стекла. Это была бы маленькая месть за пережитое мною. Другой женщине, возможно, пришло бы в голову хватить этим подносом по твоей все ещё не лысеющей макушке и тем самым хоть в малой степени расквитаться за все. Признаюсь, эта дурная мыслишка шевельнулась и во мне, но я тут же прогнала её прочь, ибо реализация её была бы смешной и до обидного неравноценной тому, что выпало мне.

Итак, я спокойно села за столик, отдала поднос проходящей мимо официантке и стала есть, украдкой следя за каждым твоим движением. Мне хотелось дольше полюбоваться человеком, из-за которого глаза мои не просыхали все эти годы. Нет, я переживала вовсе не нашу разлуку. Все гораздо сложней и неожиданней.

Решение открыться не было вызвано желанием свалить на тебя часть своей тяжести — снять её никто не в состоянии, даже ты. Просто я хочу, чтобы ты знал, какие финты порой откалывает с человеком жизнь.

Восемнадцать лет я молчала и тем самым предоставила твоей молодости возможность пройти без встрясок и печалей Правда, причиной тому послужило моё неведение.

Итак, ты сидел, остроумно балагурил и не чувствовал моего присутствия. Ветерок с моря колыхал бахрому разноцветных зонтиков над столами, но все равно было жарко, и ты то и дело прикладывал ко лбу платок. В твоём облике почти ничего не изменилось, разве что чуть огрубело лицо и появились едва заметные седые прядки в русой, все ещё густой шевелюре. Мне даже показалось, что сейчас ты выглядишь более спортивно, чем в юности. Голубая тенниска подчёркивала загар и была тебе к лицу. Наверное, есть время следить за собой. Впрочем, ухоженный вид скорее говорил о семейном благополучии, и я от души порадовалась за тебя. Это же и усилило мою решимость открыться. Да, во мне есть некоторая толика жестокости, однако позже, узнав обо всем, ты оправдаешь меня и поймёшь, чем она вызвана. Ты убедишься, что мною двигала не злоба, а усталость.

Но лучше все по порядку.

— У вас есть дети? — неожиданно спросила англичанка, и я внутренне сжалась от этого вопроса — таким неделикатным и безжалостным он показался. Каково же было моё изумление, и, чего уж там! — нечто похожее на досаду, когда услышала, что у тебя прелестная двойня: десятилетние мальчик и девочка.

Ты вынул из брючного кармана бумажник и показал англичанке фотографию, которую, к сожалению, я не разглядела. Подумалось: может, это не твои дети, а жены? Понимаю негуманность моей досады, но что поделаешь: разум говорит одно, а чувства — иное. По крайней мере, я всегда отдаю себе отчёт в добропорядочности или злонамеренности своих чувств и мыслей.

Когда узнала, что в Интернополе ты не проездом и, следовательно, в этом небольшом городе я могу увидеть тебя с женой и детьми, захотелось немедленно уехать. Но дело в том, что я теперь связана с Интернополем более прочно, чем ты со своей супругой. Поэтому остаётся одно — эпистолярная исповедь.

Ну и жарища была в тот день! Хорошо, что ты не обращал на меня внимания, иначе заметил бы, как на моем лице потёк грим. Я вынула из сумочки пудреницу и украдкой привела себя в порядок, втайне завидуя естественной матовости лиц твоих собеседниц «О чем таком важном могут поведать ему эти пташки?» — устало подумала я. А ты сидел, не подозревая о том, что в трех шагах от тебя присутствует тайна, которая может разрушить твой многолетний покой.