С постели она поднялась, но вряд ли стала матерью.

В нашей палате умерли двое. Были смертельные случаи и в других палатах. Только сейчас я понимаю, какое понадобилось духовное напряжение, чтобы пережить все это. Нина Василькова, самая начитанная из нас, декламировала наизусть стихи об абсолюте, с которым якобы сливается все живое после кончины. Но меня такое будущее не устраивало — ведь при этом я лишилась бы собственной индивидуальности, порвала связь со всем, к чему была привязана.

Вера Петровна, геолог по профессии, пересказала прочитанную когда-то книгу итальянского физика об опытах на берегу Венецианского залива — ночью на инфракрасную плёнку были засняты неизвестные объекты, которые якобы существуют в некоем параллельном мире и проходят сквозь наш мир, влияя на наше сознание.

— Значит, плохо влияют, — сказала я мрачно.

Словом, параллельный мир меня тоже не утешил. И уж совсем ужасной показалась гипотеза, что кто-то дёргает нас совсем «за ниточки», управляя нашими биополями.

Неожиданно выяснилось, что у каждого было в запасниках души что-нибудь ложноспасительное: то ли идея перевоплощения человека в нечто нематериальное, то ли гипотеза перехода в иной план, на иной глобус или обещание вечной жизни для некоего астрального тела.

Все это захватывало воображение, но не надолго. Я завидовала Игнатьевне, пожилой сторожихе музея, лежавшей по — соседству с Олей, — она откровенно молилась, надеясь на доброго покровителя в небесах. Под конец карантина, когда почти все в нашей палате были на ногах, выяснилось, что брат Василий — племянник Игнатьевны. Когда он заявился к нам, я с молодой горячностью набросилась на него.

— А-а-а, — злорадно протянула, увидев его холёное, не тронутое болезнью лицо, — потому-то вы, вероятно, и здоровы, что вас пощадил всевышний. А вот меня, атеистку, покарал. Но за что тогда наказал он Игнатьевну? Вон как она бьёт поклоны, а до сих пор не может ходить.

И что же, по-твоему, ответил Василий? — Он поднял глаза вверх и усмехнулся:

— Ау! Где же вы, летающие тарелки с братьями по разуму? Почему не помогли нам? Разве не видите, как вы необходимы? Что это за братья, которые не хотят помочь в трудную минуту?

— Возможно, они так далеко, что пока не могут пробиться к нам с такой миссией, — неуверенно предложила я.

— А у бога, возможно, кроме нас, есть дела поважнее, — ответил Василий.

— Что ты, Васенька, — Игнатьевна испуганно взглянула на него. — Божий помысел прежде всего распространяется на человека.

— Тогда выходит, что бог бессилен! — выкрикнула я, расхохоталась и… Ты знаешь, что случилось потом? Это было ужасно: я задрала голову и плюнула. В потолок. А по сути, в небо.

Не поверишь, но в ту минуту я услышала голос. Нет, не божеский, а твой. Так явно и чётко, будто стоял рядом, ты произнёс: «Не плюй в колодец!»

Я вздрогнула и оглянулась.

— Кто это? — пробормотала оглядываясь.

На меня смотрели непонимающе — кто с иронией, кто с ужасом.

— Кто сказал: «Не плюй в колодец!»? — переспросила я шёпотом, еле сдерживаясь, чтобы не сорваться в истерику.

Ко мне подошла Нина Васильевна, взяла за руку и усадила на кровать.

— Успокойся, тебе почудилось.

Брат Василий смотрел па меня с недоброй усмешкой.

— Он бессилен, понимаете? — пробормотала я. — Даже если и существует.

В голове продолжало звучать: «Не плюй в колодец!» И тут меня осенило: ну, конечно же, кто, как не ты, мог в эту минуту сказать такое? В небо нельзя плевать ни при каких обстоятельствах, даже если ни во что не веришь. Потому что небо — это частица космоса, а значит, и частица тебя, человека. Плюнув в небо, я плюнула в собственную душу.

Теперь понимаю, что в ту минуту твоим голосом говорило моё подсознание, но я тогда была очень огорошена. Брат Василий заметил мою растерянность, усмешка на его лице сменилась озабоченностью и даже участием.

— Вы не в себе после болезни, — сказал он. — Ничего, это пройдёт. А на бога не пеняйте. Возможно, он и сам мучается.

Тут Валя Ерёмина громко выругалась. Простая, грубоватая стрелочница с обветренным лицом, она не верила ни в бога, ни в черта, ни в иное измерение. Ей нужна была тихая, мирная жизнь здесь, на этой земле, в этом мире, сейчас, сию минуту. И я хорошо понимала её.

— Ядрёна лапоть, — сказала Валя. — И когда же человек перестанет страдать!

А я подумала: не преждевременны ли твои мечты о всемогущем человеке? Может ли родиться в нас человеческое достоинство, пока мы ощущаем себя букашками, которых так легко стереть с лица Земли?

Я сидела на кровати, смотрела на высохших за время болезни женщин, думала о том неизвестном, что ожидает нас, и мне было страшно. Кажется, тогда я впервые поняла, что твоё увлечение философией было не совсем данью моде. Ты искал опору под ногами, боялся и, по сути, занимался богоискательством. Вспомни бесконечные посиделки с друзьями, когда, ещё и щеголяя друг перед другом, и передо мной, вы цитировали веды и Библию, Гегеля и Циолковского, Платона и Вернадского. У вас в головах была невообразимая мешанина из диалектического материализма, новейших научных течений и древних мифов, притч, легенд. А я была так увлечена тобой, что не нуждалась ни в каком боге. Я была молода, здорова, беспечна, и страх, который исподволь уже закрался в сердца многих, не отравлял моего существования. Моей религией была любовь. Моим богом был ты, который по очереди испробовал на себе каждую модную систему: занимался йогой, омолаживался голоданием, уходил в горы с альпинистами в надежде подкараулить НЛО. Ты ждал чуда, чтобы избавиться от тайного страха, в котором боялся признаться самому себе. Все это я поняла, когда сидела на кровати и смотрела на брата Василия. В ту минуту мне тоже было страшно. Болезнь приоткрыла нам некие горизонты судьбы, и я поняла, как много заключает в себе человек, и что мы ещё, по сути, не родились — это ждёт нас впереди, если, конечно, не уничтожим себя физически или духовно.

Последняя наша встреча, уже в Херсоне, была короткой и случайной. Я так и не знаю, что оттолкнуло нас друг от друга. Неужели перенесённое испытание?