Не очень приятное напутствие. Джоанна и так никогда не была довольна собой до конца.

«Больше думай о других, моя дорогая, и поменьше о себе».

Помилуйте, да она всю свою жизнь только тем и занимается, что думает о других! Разве она когда-нибудь думала о себе? Или, по крайней мере, делала это в первую очередь? Никогда! Только о других! Она никогда не была эгоистичной. Она всю жизнь заботилась об окружающих, о муже, о детях…

Эверил!

Почему вдруг ее мысли вновь обратились к Эверил?

Лицо старшей дочери отчетливо встало в воображении Джоанны, чистое правильное лицо со спокойной, чуть презрительной улыбкой.

Эверил, теперь Джоанна в этом не сомневалась, никогда не понимала ее до конца.

Иногда она говорила такие вещи!.. Саркастические, язвительные, порой даже отвратительные, гадкие. Не то чтобы явную грубость, но…

Но что?

А этот неизменно удивленный взгляд, почти возмущённый, поднятые брови… А как дочь выходит из комнаты, когда ее заставляют замолчать, прекратить говорить гадости.

Разумеется, Эверил любила ее. Всё дети любили ее…

А любили ли они ее в самом деле?

Любили ли они ее, заботились ли о ней?

Джоанна от волнения даже села в постели, затем снова легла.

Откуда к ней приходят все эти будоражащие мысли? Почему она все время в своих мыслях возвращается к детям? Что заставляет ее думать о них? Все эти неприятные мысли, даже пугающие порой… Надо выбросить их прочь из головы. Надо постараться вообще не думать.

И снова в ушах у нее зазвучал пиццикато голос мисс Гилби:

«Не ленись думать, Джоанна! Не принимай вещи таковыми, как они выглядят на первый взгляд, потому что это самый легкий путь, который может доставить тебе сильную боль…»

Может быть, она подсознательно возвращается к этим воспоминаниям, к этим мыслям снова и снова? Чтобы охранить себя от более сильного страдания, как говорила мисс Гилби?

Но сами эти мысли уже приносят страдания…

Эверил…

Любила ли ее Эверил? Да что любила – хотя бы уважала ли она свою мать? Этот вопрос вдруг встал перед Джоанной во всей своей голой простоте и прямоте.

Ну что ж, факт неоспоримый: Эверил всегда была необыкновенной девочкой – спокойной, даже холодной, внешне совершенно бесчувственной.

Впрочем, нет. В бесчувственности ее обвинить нельзя. В самом деле, из всех детей одна лишь Эверил доставляла им с Родни мало беспокойства.

Спокойная, послушная, прилежная Эверил… Какой удар она, тем не менее, нанесла своим родителям! Какое потрясение они пережили из-за нее!

Какое потрясение!

Однажды Джоанна вынула из почтового ящика конверт с неразборчивым адресом. Она вскрыла письмо, даже не подозревая о его содержании. Написанное каракулями, явно безграмотной рукой, оно, скорее всего, пришло от кого-нибудь из ее бесчисленных подопечных пенсионеров, которые получают пособие в их благотворительном фонде.

Она начала читать кривые строки, с трудом вникая в их содержание.

«В этим письме я хочу сообщить вам о том, как выпендривается ваша старшая дочь перед доктором в больнице и как она липнет к нему. Она совсем потеряла всякий стыд и чуть ли не при всех целуется с ним в больничном парке. Это надо прекратить».

Джоанна посмотрела на грязно-серую, покрытую неровными каракулями страницу с нескрываемым отвращением.

Что за гадость! Что за гнусная сплетня!

Ей уже приходилось слышать об анонимных письмах, но сама она получила такое впервые. В самом деле, прочитав лишь одну строку из такого письма, уже можно заболеть!

«Ваша старшая дочь…» Это Эверил, что ли? Ее спокойная, послушная, благовоспитанная Эверил?

«Выпендривается (Господи, слово-то какое!) перед доктором».

Это перед доктором Каргиллом, что ли? Перед этим замечательным, достойным уважения специалистом, который достиг значительных успехов в исследовании причин туберкулезной инфекции, который по крайней мере на двадцать лет старше Эверил, у которого есть жена, милая, прелестная женщина, к тому же инвалид…

Какая гадость! Какая отвратительная гадость!

Джоанна отшвырнула письмо, не в силах сдержать отвращения.

В эту минуту в гостиную вошла сама Эверил и спросила в своей обычной сдержанно-любопытной манере:

– Что-то случилось, мама?

Джоанна в приступе возмущения не нашла в себе сил ответить дочери и лишь трясущейся рукой указала на зловещее письмо.

– Меня расстроила эта гнусная писанина, – наконец произнесла она дрожащим голосом. – Но, думаю, тебе лучше не читать ее вовсе, Эверил. Там написана такая гадость!

Эверил в удивлении подняла брови.

– В этом письме?

– Да.

– Обо мне?

– Тебе лучше не читать его, моя дорогая.

Но Эверил быстро подошла к столу и взяла грязно-серый лист бумаги.

Минуту или две она читала кривые строки, затем положила обратно на стол.

– Да, мама, там написаны не очень приятные, вещи, – произнесла наконец она задумчивым, отстраненным голосом.

– Не очень приятные? Да это самая настоящая гадость, моя дорогая! Отвратительная гадость! За такую ложь надо наказывать, надо судить за это!

– Да, письмо в самом деле глупое. Но это не ложь.

Земля вдруг словно ушла из-под ног Джоанны, и комната со стенами и потолком вдруг перевернулась переднею.

– Как не ложь? Что ты имеешь в виду? Что это значит? – проговорила она дрожащим шепотом.

– Не надо так волноваться, мамочка, – самым спокойным тоном сказала Эверил. – Мне очень, жаль, что ты узнала все из этого гнусного письма. Но, рано или поздно, ты все равно бы узнала об этом.

– Ты хочешь сказать, что все это правда? Что ты и доктор Каргилл…

– Да, мамочка, – кивнула Эверил.

– Но это же безнравственно! Это ужасно! – сдавленным голосом воскликнула Джоанна, хватаясь рукой за сердце. – Мужчина такого почтенного возраста, да еще женатый… и ты, молодая девушка, которой не исполнилось еще и…

– Перестань, мама! – резко оборвала ее Эверил. – Не надо делать из банальной житейской ситуации деревенскую мелодраму. Ничего страшного в этом нет. Все это складывалось постепенно. Жена Руперта инвалид, ты это знаешь сама. Она вот уже много лет не встает с постели. Мы с доктором… Мы просто помогаем друг другу как можем. Вот и все.

– И все? Да, в самом деле! – воскликнула Джоанна, наконец в полной мере овладевшая собой и своим голосом.

Она вылила на дочь поток самых гневных упреков, в ответ на которые Эверил лишь презрительно усмехалась и пожимала плечами. Буря, разразившаяся над нею, как видно, совсем не страшила девушку. Наконец, когда гнев Джоанны иссяк и она умолкла, утомленная и разбитая, Эверил подошла и положила ей руки на плечи.

– Мамочка, я очень хорошо понимаю твои чувства, – со вздохом сказала она. – Даже скажу, что я и сама бы ощущала то же самое, будь я на твоем месте. Впрочем, от кое-чего из того, что ты тут мне наговорила, я бы все-таки воздержалась. Но мы не можем противостоять свершившимся фактам. Руперт и я нужны друг другу. Мы хотим быть вместе. И хоть я очень сожалею, что эта новость так неприятно поразила тебя, но действительно не понимаю, какое отношение это имеет к тебе? И потом, что ты можешь поделать?

– Какое отношение ко мне? Да ты понимаешь, что ты моя дочь? Я сегодня же все расскажу отцу!

– Бедный папочка. Ты в самом деле решила расстроить его?

– Обязательно! Уж он-то найдет способ тебя приструнить!

– Он тоже ничего не сможет поделать. Эта новость просто очень его расстроит и, может быть, надолго выбьет на колеи. А ведь ему нужно беречь нервы для работы, не забывай об этом.

Джоанна, немного отдохнувшая, с новой силой обрушила на дочь поток упреков, но Эверил так и осталась невозмутима и непреклонна среди бушующей над нею бури материнского гнева.

Вечером Джоанна все рассказала Родни.

– Я не в силах отделаться от ощущения, что это у нее просто поза, демонстрация своего «я». Не может быть, чтобы Эверил в самом деле питала к нему столь сильное чувство!