Григорий открыл люк, быстро выскочил и подбежал к ним.

— В тигра нужно так стрелять, чтобы шкуру не попортить. Так и на танке ездить надо, — хвастливо заявил он, весь сияя.

— Тонкая работа! Вот что значит старый вояка, — с уважением подтвердил Елень.

— Григорий старый вояка? Да он и на фронте не был. Еще года не прошло, как форму носит, — засмеялся Семенов.

— А вы, товарищ лейтенант, разве от рождения танкист? — спросил Янек.

— От рождения мы все одинаковые — сыновья у матери с отцом. Я никогда не был кадровым военным. Пока война не началась. Я… — Он замолчал и снова рассмеялся своим заразительным звонким смехом, сощурив разноцветные глаза. — Посмотрите-ка на небо, на облако… Вон на то высокое, такое белое, как в молоке выкупанное, солнцем насквозь просвеченное. Знаете, как оно называется? Цирростратус. А еще вам могу сказать о нем, что через день, самое большее через два, оно принесет нам перемену погоды и снег. Видите теперь, какой из меня танкист? Специалист по облакам… — Он замолчал на минуту, глядя на удивленные лица парней, а потом сказал: — Ну хорошо, мы показали, что умеем. Григорий умеет водить танк, я гадаю по облакам, а вы?

Елень еще раз внимательно осмотрел гвоздь, а затем молча ухватился за него пальцами. Рука его начала ритмично дергаться влево-вправо, влево-вправо. Под кожей вздулись голубоватые вены. Казалось, что дергается только рука, но через минуту гвоздь начал вылезать из дерева и наконец выскочил. Елень взял его в обе руки и без всякого усилия свернул в колечко.

— У нас в Грузии был один такой, коня поднимал. У тебя нет в Грузии родственников? — спросил Саакашвили.

Лейтенант, держа гвоздь на ладони, легонько подбросил его.

— Кто знает, может, ты и сгодился бы в наш экипаж, но вот твой товарищ… Больно уж ты молод, — повернулся он к Янеку. — Лучше бы тебе где-нибудь при штабе быть… В танке жизнь трудная. Это не то что в поле на тракторе кататься. — Он улыбнулся и добавил: — Тебе, пожалуй, легче три десятки выбить из винтовки, чем стать членом нашего экипажа.

— Хорошо. А если попаду? Завтра у нас как раз стрельбы. Пойдете с нами?

— Пойду.

— А возьмете?

— Посмотрим.

— Товарищ лейтенант, — вмешался Саакашвили, подмигнув Косу, — раз слово сказано, с губ слетело, то теперь уж нечего гнаться за ним, как кошка за воробьем…

Бригада стреляла с самого утра, и эхо сухих винтовочных выстрелов разносилось по лесу. Но только к полудню подошла очередь выходить на огневой рубеж роте, в которую был зачислен Янек. Первыми начали правофланговые, самые высокие. Елень выбил двадцать четыре очка из тридцати возможных, и его фамилия была второй в списке лучших стрелков, сразу же после хорунжего Зенека, который выбил десятку, девятку и восьмерку.

Поручник[8] Семенов и плютоновый[9] Саакашвили (оба были уже в новой, польской форме, потому и звания их теперь стали тоже польскими) терпеливо ждали с самого утра, хотя в лесу было сыро и холодно. Небо, как и предсказывал вчера Василий, было затянуто снеговыми свинцовыми облаками. Когда настала очередь Янека, они подошли поближе и стали смотреть, как парнишка устраивается на огневом рубеже, Григорий успел рассказать о Янеке все, что знал, и Семенов пожалел о своей вчерашней шутке. Как он не мог догадаться сразу, что его обводят вокруг пальца! Но теперь уже было поздно.

Янек зарядил винтовку. Шарик, прибежавший сюда с самого утра, возбужденный непрерывным грохотом выстрелов, нетерпеливо ожидал момента, когда его хозяин пустит в дело свое оружие, чтобы потом можно было принести ему добычу, которой он пока не чуял, но в существовании которой был уверен: где стреляют, там должна быть какая-нибудь дичь.

Янек прижался щекой к холодному прикладу, через прорезь прицела поймал на мушку черный кружок в центре мишени.

«Спокойно, спокойно, — приказал он мысленно себе. — Предположим, что это глаза тигра».

Вдох, выдох, спусковой крючок плавно нажимается, глаза широко открыты. Выстрел прозвучал, как и следовало, неожиданно, и Янек обрадовался, что оружие в его руках ведет себя спокойно, что отдача у него меньше, чем у штуцера Ефима Семеновича.

Янек выкинул пустую гильзу, снова закрыл затвор. Один за другим сделал еще два выстрела. Ждал, не вставая, пока не закончат соседи, а потом, после осмотра оружия, вместе со всеми направился к мишеням.

Шарик побежал впереди. За ним шагал Семенов, чуть сзади — Елень, а дальше — Саакашвили. Каждый старался издалека разглядеть черные пробоины на белом фоне. Янек отстал на несколько шагов от всех. Когда подошел, те уже стояли, склонившись над мишенью.

— Молодец! — похвалил поручник, выпрямляясь. — Две десятки. Если бы третью пулю в молоко не послал…

— Должно быть три, — возразил Янек.

«Ого», — мысленно произнес офицер и почувствовал себя задетым за живое: паренек, с виду такой симпатичный, оказывается, самоуверенный малый.

— Две десятки тоже неплохо, — успокаивал Янека Григорий.

Янек осмотрел мишень. В середине черного кружка было два отверстия: одно — прямо в центре, другое — чуть правее и ниже. Он молча зашел за мишень, где находилась обрывистая насыпь пулеуловителя, опустился на колени и стал просеивать землю между пальцами, тряся ладонью так же, как старатели в поисках золота трясут решетом.

Песок высыпался на землю, а между пальцами оставались сплющенные свинцовые пули. Янек отбрасывал их в сторону, отыскивая те, которые были нужны.

Шарик пытался помочь Янеку в его поисках: уносил палки, обнюхивал вокруг землю. Ему даже удалось стащить рулон бумажных мишеней; он очень этим гордился и долго не хотел их отдавать дежурившим на стрельбище солдатам.

Наконец Кос встал и подал на вытянутой руке три металлических, неравномерно разбитых кусочка — то, что когда-то было пулями. Поручник взял их на ладонь, поочередно ощупал пальцами и произнес:

— Да, ты прав, все теплые. Значит, две прошли одна за другой. Не знал я, что ты такой снайпер.

— Возьмете?

— Возьму.

— С собакой?

— С собакой. Только тебе еще нужно будет научиться петь.

— Как это петь?

— Твое место в танке будет внизу справа, рядом с механиком. Нам нужен стрелок-радист. Ты должен научиться петь по радио: та-ти-та, та-та-та, ти-ти-ти… — Семенов негромко пропел фамилию Янека сигналами азбуки Морзе.

Письмо шло долго. Оно было треугольное, сложенное из тетрадного листка наподобие того, как мальчишки складывают бумажного голубя. Голубь, выпущенный из руки, не долетит дальше, чем до противоположной стороны улицы, а с письмом было по-другому: получив марку и штемпель на почте, оно совершило путешествие в несколько тысяч километров, дойдя до самой Москвы.

Здесь, однако, случилась задержка. Письмо отложили, потому что помимо имени и фамилии на нем было только два слова, написанных крупными печатными буквами: «Польская армия». Потом на московском почтамте кто-то порылся в толстых секретных тетрадях и дописал на треугольнике в самом низу пятизначное число — номер полевой почты штаба.

Письмо продолжило путешествие до Селецких военных лагерей на Оке, но пришло в тот момент, когда солдаты уже оставили землянки и совершали марш к станции с винтовками, орудиями, танками и автомашинами. Письмо все же взяли, и вскоре оно очутилось в почтовом вагоне, в котором было много других почтовых отправлений, и допутешествовало до занесенной снегом деревушки под Смоленском. Здесь молодой солдат, прочитав на конверте фамилию, обратился к коллеге:

— Кто знает, где такой служит? Гражданин сержант[10], может, отослать обратно?

Сержант, уже немолодой седоволосый мужчина, впервые надевший солдатскую форму со скрещенными рожками на воротнике, через руки которого прошло не одно письмо, ничуть не был обескуражен.