А Нина спит... Как мило раскинула она свои тонкие ручки, как ей к лицу смугловатый румянец первого весеннего загара!..

Перед окном у нас расцветает черемуха. Я выхожу в палисадник, отламываю веточку, стараясь не стряхнуть росы с листьев и душистых цветов. Я кладу ее Нине на подушку, рядом с ее курчавой головкой. Малышка чуть заметно улыбается.

- Ну-ну, не прикидывайся, вставай! - говорю я.

И Нина раскрывает глаза. Смеется... Потому что и верно, хорошо играть целый день с подружками и дружками после долгой зимы, с ее душной хатой, болезнью и страшными банками, наиграться, а потом так сладко спать и улыбаться сквозь сон! Не хочется даже бабушкиных сказок, потому что весна рассказывает свою чудесную солнечную сказку, потому что так сладко пахнет над забором росистая черемуха...

Ага, есть у меня средство на твою лень!

- Вставай, - говорю, - послушаем радио.

- Ты погляди: если хорошее - встану.

- А если сказка?

- Тогда вот так, потихоньку.

- А если песенка?

- Тогда вот так - гоп!

Я надеваю наушники и включаю контакт: "Да будет свет!"

"...нашу передачу для дошкольников, - говорит приятный женский голос диктора, - белорусской народной сказкой "Пых".

- Тсс! - машу я на Нину, а она уже на лавке, снимает вторую пару наушников, растягивает их и надевает.

А тем временем звучат слова:

"Жили-были дедка, бабка и внучка Аленка. И был у них огород..."

Нина притихла и не шелохнется.

"...А на огороде том и капуста, и бурачки, и даже репка желтая росла. Захотелось деду репки..."

- Бабка, бабка, сюда!

- Чего? - показалась из кухни бабушка.

- Скоренько, бабка!

Бабушка вытирает руки о фартук и к уху, век не видевшему света под разными косынками, прикладывает чудодейственный кружок наушника. И застыла...

А я расплываюсь в улыбке победителя.

И в самом деле! Гори себе на сковородке лук, остывай в чашке недотолченная картошка, нам теперь не до того! Из-под снега векового гнета пробилась наша народная сказка, пошла по свету и, слившись с ароматами весны, зачаровала всех - и детство и старость!

Если б не нарыв - ну что бы вышел за рисунок!..

7

С рисунком ничего не получилось.

На третий день после того, как у меня явилось желание его начать, полиция забрала дядю Михася.

Приехали культурно, на велосипедах, еще в хате надели на него наручники и повели... Мы такие вещи видели часто. Не плакали только отец и я. Ну конечно же не плакал и дядя. Он пробовал даже улыбаться и утешать нас, но это тоже не получалось...

Через несколько дней его гнали большаком. Из местечка, где находится полицейский участок, в уездный город, в тюрьму. На этот раз из Гончаров был только один арестованный, однако вместе с нами к большаку вышло много народу. Так всегда бывало. Близко нас, конечно, не подпустили.

Дядя шел не один - шло их человек пятнадцать, как новобранцы. Возле нашей деревни полицейские сошли с велосипедов и, грозно покрикивая на нас, шагали по обочинам большака.

Вот и все.

Если для нашей семьи это ново, то для всех окружающих - это старая песня. Ну что ж такого, что в Гончарах забрали Михася Гончарика, который, говорят, все читал да писал, купил радио и слушал его месяца три?.. Правда, не один слушал, с людьми, которые приходили к нему вечерами. Для всех у него открыта была хата, двух наушников хватало на четверых соседей и друзей. Делился с ними хлебом разума и радости, идущих с востока. Но вот нашлась и на него собака. Хорошо еще, что одного из семьи взяли: остался отец, будет кому пахать да косить, а то ведь и самого хозяина и парнишку могли забрать, даром что ему только шестнадцать - берут у людей и таких...

И вот мы с отцом добываем наш черный кусок хлеба вдвоем.

Сегодня это не хлеб, это торф, который мы копаем на лугу.

Луг широкий, раскинулся от поля до леса, - иной раз может даже показаться, что тут привольно. Но полоска сенокоса у нас узкая, как и у большинства; три прокоса и "добавок" - еще половинка, которую я позапрошлым летом "выскубал" один, когда учился косить. Яму копаем поперек, чтобы торф складывать на своей траве. Отец стоит по колени в черной жиже, весь измазанный, мокрый от пота, грязи и дождя, который моросит сегодня с самого утра, словно осенью. Из ямы видна только голова, без шапки, тронутая сединой, которой, кажется, стало куда больше. Он упорно молчит и швыряет наверх большие черные кирпичи торфа, а я отношу их и складываю рядками. Кирпичи мокрые, скользкие и тяжелые. И все-таки мне легче, чем отцу, а он ни за что не хочет, чтоб я его сменил.

- Еще накопаешься, - отвечает. Как будто бы ему так легче.

Под серым небом, на мокром зеленом просторе мы не одни. Мы только ближе к дороге. Поодаль от нас, в сторону леса, видно, как чернеет торф, ходят, сгибаются и разгибаются хлопцы и девчата, даже как вылетают из ям торфяные кирпичи. Скоро косовица, все готовят топливо, чтоб до осени успело просохнуть. Глубже, чем можешь, за торфом не заберешься и дважды из одной ямы его не возьмешь. Этих ям, залитых водой, на лугу с каждым годом все больше и больше. Сена от этого не прибавляется и дрова в казенном или купеческом лесу не дешевеют.

Жаворонки не боятся такого дождя, как сегодня. Их не видно в пасмурном небе, только песня звенит, точно сеется на траву, на цветы и черный торф вместе с бесчисленными капельками теплого дождя. Если б не они, на лугу было бы совсем тихо. С дороги доносится то грохот телеги, когда она попадает на булыжник или въезжает на мост, то иногда прогудит машина. Машин у панов не много, ходят редко.

Время уже приближалось к обеду, когда я увидел, что от дороги, лугом, к нам идет человек.

- Кто-то идет, - сказал я.

Отец бросил копать, а затем даже вылез из ямы.

Мы не дети и в чудеса тоже не верим, как бабы, а все же дяди нет целый месяц, и неизвестно, когда он вернется... Писем нет, не было и суда. А если он неизвестен, день его возвращения, так почему бы этому не случиться сегодня?.. Это даже не мысль, а тоска, ноющая, молчаливая тоска... И мы с отцом стоим и смотрим в ту сторону, откуда к нам идет по луговой дороге человек...

Разочарование было не полное.

- Иван! - сказал отец.

Мы пошли навстречу.