– Мне? Мне безумно хочется, но…

– Вот видите. И никаких «но». Пойдемте к Ланьковскому.

Ланьковский был у себя. И прибор был готов к работе.

Геннадий проверил все системы, попросил заменить несколько элементов, подправил настройку, на две десятых повысил температуру раствора… И сел. Было немного страшно, но это был атавистический страх, своего рода воспоминание о страхе, ведь в этом мире бояться было решительно нечего. И он отбросил все лишние, мешающие мысли и скомандовал: – Пуск.

Они отключили прибор и растолкали его через восемьдесят часов.

Так было запланировано, чтобы, с одной стороны, не слишком рисковать, а с другой – чтобы хватило времени там на оценку ситуации.

Джойс и Ланьковский спали по очереди и ели, не выходя из лаборатории все это время. В назначенный час они с помощью комплекса хорошо отработанных мер обеспечили Геннадию плавный, без отрицательных эмоций, переход из мира в мир, но тот все равно долго не приходил в сознание. И когда Бариков наконец открыл глаза, оба ученых спросили чуть не в один голос: – Ты был там?

– Был, – сказал Геннадий. – Но не там.

– Ты абсолютно уверен? – Джойс был в отчаянии.

– А ты полагаешь, что наш мир можно перепутать еще с каким-то?

– Закон Луча, – угрюмо молвил Ланьковский, не сказал, а именно молвил.

– По-видимому, я все-таки прав.

– Да, Славик, – подтвердил Геннадий. – Ты все-таки прав. Абсолютно прав.

– Но погодите, Геннадий, – нервничая, Джойс сбивался с «вы» на «ты» и обратно. – Ведь вам же удалось однажды вернуться туда. Значит, Закон Луча не абсолютен. Хоть это-то вы понимаете?

– Нет, – ответил Геннадий тупо, – этого я не понимаю.

Потом вскинулся:

– Я именно этого и не понимаю! Именно этого! А вы говорите… Что возвращение назад? Тогда было что-то совсем другое… Была иллюзия, просто иллюзия.

– Бросьте, Геннадий, иллюзия – не научный термин. О каких иллюзиях можно говорить всерьез в наших с вами исследованиях?

– Не знаю, – сказал Геннадий. – Отстаньте от меня все. Я ничего не знаю. Отстаньте от меня все! – закричал он и выбежал из лаборатории.

За белыми стенами была ночь. Глухая, беззвездная, очень черная. Геннадий медленно побрел вдаль, к невидимому в темноте морю, ориентируясь на шум, на мерное тяжелое дыхание большой воды. Он шел до тех пор, пока тихая, спокойная волна не окатила ему ноги. Волна была холодной и неожиданной, как пробуждение. И он вздрогнул и закричал в темноту:

Скажите там, чтоб больше не будили!

И пусть ничто не потревожит сны.

Что из того, что мы не победили?

Что из того, что не вернулись мы?

Геннадий стоял теперь уже по колени в море и плакал.

Его нашли на следующее утро, когда по заявлению соседей милиция взломала дверь.

В квартире было холодно, как на улице, и стоял скверный запах. Он лежал в какой-то совершенно нелепой позе поперек карниза, свесившись головой наружу, а ногами зацепившись за раму открытого окна.

Его закоченевшие изрезанные руки сжимали осколки стекла и разноцветные обрывки проводов. Невидящие мертвые глаза были напряженно раскрыты, а желтая рубашка, ставшая наполовину бурой от крови, была еще и мокрой насквозь от шедшего всю ночь напролет снега.