Потом стал рассуждать на разные темы: о своем прежнем доме, черной торговле и о том, что он неудачник. Я подтвердила лишь, что он страдает комплексом неполноценности. Еще он говорил о войне: о том, что русские вместе с англичанами наверняка победят, а также — о евреях. Он сам предпочел бы быть христианином не только сейчас, но и после войны. Я спросила, хочет ли он тогда принять крещение, но этого он как раз не хотел. Все равно настоящий христианин из него не получится, впрочем, кто будет знать после войны, что он еврей? Эти слова меня больно кольнули. Меня всегда коробил в нем этот элемент нечестности.
Петер также заявил: "Евреи всегда были и останутся избранным народом!"
Я ответила: "Надеюсь, что эта избранность когда-то обернется и хорошей стороной!". Потом мы очень уютно поболтали о папе, о жизненном опыте и еще о разном — не помню уже о чем. Я спустилась вниз только в пол пятого, когда пришла Беп.
Вечером он сказал что-то очень хорошее. Мы обсуждали одну кинозвезду.
Когда-то я подарила ему ее портрет, который с тех пор — уже полтора года — висит у него в комнате. И вот сейчас я предложила ему фотографии других кинозвезд.
"Нет, — сказал он, — оставим лучше все по старому. Я каждый день смотрю на это фото, и мне кажется, что мы друзья".
Теперь я лучше понимаю, почему он так крепко прижимает к себе Муши. Ему просто не хватает тепла! Да, вспомнила, что он еще сказал: "Я редко боюсь чего-то, разве что, болезней. Но эти страхи я преодолею!".
Чувство неполноценности у Петера огромное. Он считает себя глупым, а нас, напротив, очень сообразительными. Если я помогаю ему с французским, он многократно благодарит меня. В следующий раз непременно отвечу: "Да, прекрати эти излияния! Ведь ты, например, гораздо сильнее меня в английском и географии!".
Анна.
Четверг, 17 февраля 1944 г.
Дорогая Китти,
Сегодня утром я зашла к верхним, так как обещала госпоже ван Даан почитать вслух что-то из моих сочинений. Я начала с рассказа "Сон Евы", который ей очень понравился. Потом прочитала отрывки из «Убежища». Госпожа смеялась от души. Петер тоже слушал и попросил меня читать чаще. Я решила тут же воспользоваться моментом, побежала за дневником и показала ему кусочек о Боге. Его реакция была довольно туманной: я даже не могу передать, что он сказал, во всяком случае, это не было впечатлением от прочитанного. Я объяснила, что на примере этих строчек хотела показать, что пишу не только о смешном. Петер кивнул и вышел из комнаты. Посмотрим, что будет дальше!
Анна.
Пятница, 18 февраля 1944 г.
Дорогая Китти,
Если я теперь поднимаюсь наверх, то всегда, чтобы увидеть «его». Моя жизнь, несомненно, стала лучше — есть цель и радости!
Предмет моих симпатий живет в том же доме, что и я, поэтому можно не бояться соперниц, кроме Марго. Только не подумай, что я влюблена, вовсе нет!
Но я чувствую, что между мной и Петером зарождаются особенные дружба и доверие. Я использую любую возможность, чтобы зайти к нему, и между нами теперь совсем не так, как было раньше, когда Петер не знал, о чем начать разговор. Теперь он говорит без умолку, даже когда я стою в дверях, чтобы уйти.
Маме не очень нравится, что я часто хожу наверх. Она говорит, что я мешаю Петеру и должна оставить его в покое. Как будто я сама не разбираюсь, что к чему! Когда я поднимаюсь наверх, она провожает меня странным взглядом, а когда возвращаюсь, спрашивает, где я была. Как мне это надоело, не удивительно, что я испытываю к ней чуть ли не отвращение!
Анна Франк.
Суббота, 19 февраля 1944 г.
Дорогая Китти,
Снова суббота, и это говорит само за себя. Я почти час провела наверху, но с «ним» поговорила лишь мимоходом. В пол третьего, когда все отдыхали — кто спал, кто читал — я, завернувшись в одеяло, уселась внизу за письменным столом, чтобы позаниматься в тишине. Но вдруг мне стало так тоскливо, что я положила голову на руки и расплакалась. Я чувствовала себя безумно несчастной! Ах, если бы «он» пришел и утешил меня.
Только в четыре я поднялась наверх. А в пять собралась за картошкой в надежде встретить «его», но еще когда я причесывалась в ванной, он ушел в подвал к Моффи. Я решила помочь госпоже ван Даан и в ожидании, когда она начнет готовить, уселась с книгой в гостиной. Но вдруг опять почувствовала, что сейчас расплачусь, и помчалась в туалет, взглянув быстро по дороге в карманное зеркальце. Там я долго сидела просто так, рассматривая пятна от слез на моем переднике. Мне было ужасно грустно.
Я думала примерно следующее: я никогда не завоюю Петера, да у него и нет потребности в доверии. Наверно, я ему вовсе не нужна. Значит надо жить дальше без Петера и без дружбы. А может, и без надежды, утешения и будущего.
Ах, если бы я могла положить голову ему на плечо и не чувствовать себя больше такой одинокой и покинутой! Кто знает, может, я ему глубоко безразлична, и на других он смотрит таким же теплым взглядом. А я-то вообразила, что только на меня! О, Петер, если бы ты сейчас мог увидеть или услышать меня, но с другой стороны, я боюсь узнать горькую правду.
Позже я приободрилась и снова стала мечтать и надеяться, хотя все еще продолжала плакать.
Анна Франк.
Воскресенье, 20 февраля 1944 г.
Дорогая Китти,
То, что другие люди делают в течение недели, мы, здесь в Убежище, исполняем по воскресеньям. Когда другие в праздничных одеждах гуляют на солнышке, мы драим, моем и метем.
Восемь часов:
Не считаясь с любителями поспать, Дюссель встает, идет в ванную, потом вниз, снова наверх и моется целый час.
Пол десятого:
Камины включены, шторы приподняты и ван Даан отправляется в ванную. Одно из моих воскресных испытаний: наблюдать, лежа в постели, как Дюссель молится. Наверно, многие осудят меня, если я скажу, что это отвратительное зрелище. Нет, он не рыдает и вообще не проявляет сентиментальности, но четверть часа (целые четверть часа!) покачивается с носков на пятки и обратно. Туда-сюда, туда-сюда — у меня начинается головокружение, если не закрыть глаза.
Четверть одиннадцатого:
Ван Даан свистит, ванная свободна. Наше семейство приподнимает сонные головы с подушек. Потом все происходит очень быстро. Мы с Марго занимаемся внизу стиркой. Поскольку там обычно холодно, натягиваем на себя брюки и надеваем на головы косынки. Между тем папа моется в ванной, потом наступает наша с Марго очередь, и вот, наконец, все готовы!
Пол одиннадцатого:
Завтрак. Об этом не буду распространяться: у нас и без того только и говорят, что о еде.
Четверть первого:
Каждый приступает к своим обязанностям. Папа, стоя на коленях, усердно чистит ковры, в результате всюду летают большие облака пыли. Господин Дюссель стелит постели (как всегда все перепутает) и насвистывает все тот же скрипичный концерт Бетховена. Мама развешивает белье на чердаке. Господин ван Даан убирает внизу, Петер и Муши обычно там же. Госпожа ван Даан наряжается в длинный фартук, черный шерстяной жакет, платок, обматывает себя красной шалью и, захватив мешок грязного белья, отправляется стирать.
Мы с Марго моем посуду и убираем комнату.
Среда, 23 февраля 1944 г.
Дорогая Китти,
Со вчерашнего дня установилась прекрасная погода, и настроение приподнятое. Моя литературная работа — самое важное в моей жизни — продвигается успешно. Каждое утро я поднимаюсь на чердак, чтобы вдохнуть немного свежего воздуха. Когда я пришла туда сегодня утром, Петер занимался уборкой, но очень быстро закончил дела и присоединился ко мне. В тот момент. я уже, конечно, сидела на моем любимом месте — на полу. Мы смотрели на голубое небо, ветки каштанов со сверкающими капельками воды, на ласточек и других птиц, казалось, выточенных из серебра. Мы были так тронуты, что не произносили ни слова. Он стоял, прислонившись к подоконнику, а я сидела. Мы молчали, вдыхали свежий воздух и оба чувствовали, что нельзя нарушать молчание. Так продолжалось, пока Петер не пошел колоть дрова, и к тому моменту я знала точно, что он хороший и милый мальчик. Он поднялся на мансарду, я за ним, и в течение пятнадцати минут мы по-прежнему не разговаривали. Я наблюдала, как Петер колет дрова, он старался работать как можно лучше, чтобы продемонстрировать мне свою ловкость. Время от времени я смотрела в окно на амстердамские крыши: они протянулись до самого горизонта, обозначенного размытой голубой полоской.