Страх скорого разгрома охватил Манилу. Город был полон диких слухов, всех местных японцев согнали в концлагерь. В городе начались грабежи. В этот момент тяжело больной туберкулезом президент Филиппин Мануэль Кесон вызвал к себе известных политиков Хорхе Варгаса и Хосе Лауреля и предложил им остаться в столице и сотрудничать с японцами, в то время как сам Кесон и вице-президент Осменья переедут на Коррехидор вместе с Макартуром. Лаурель пытался возражать, он не хотел нести на себе клеймо коллаборациониста. «Кто-то должен защищать наш народ, когда сюда придут японцы», — ответил Кесон. Сегодня невозможно решить, были ли сказаны эти слова. Может быть, пересказывая этот разговор американскому историку Толанду после войны, Осменья хотел оправдать Лауреля. Ведь опасения Лауреля были оправданны — до сих пор существует мнение, что он добровольно сотрудничал с японскими оккупантами, рассчитывая «использовать победу Японии в интересах освобождения от гнета американского империализма».
Неожиданное решение Макартура отвести войска на Батаан, обрекая их на неминуемое поражение, если не поступит крупных подкреплений из США (а в ближайшие месяцы на это рассчитывать не приходилось), обнаружило, что резервный план существовал лишь на бумаге. «Сам полуостров производил впечатление бедлама. Тысячи перепуганных гражданских беженцев, спасавшихся от армии Хоммы, бросились к Батаану пешком, на повозках, в машинах; остатки разбитых частей не знали, куда деваться, потому что не было указателей и никто не руководил этим исходом. Траншеи и укрепления существовали только на бумаге. Деревенские жители должны были быть эвакуированы, но кто-то явно забыл отдать соответствующий приказ, и они стояли у своих хижин и в изумлении глядели на лавину грузовиков, легковых машин и орудий, которые громыхали мимо, покрывая бамбуковые дома густым слоем пыли».
Требовалось по крайней мере две недели для того, чтобы распутать узел Батаана и организовать его оборону. Однако этих двух недель не было.
В первый день 1942 г. войска генерала Хоммы, ломая слабое сопротивление деморализованных американских и филиппинских заслонов, подходили с двух сторон к столице Филиппин. За несколько миль до нее Хомма приказал войскам остановиться и привести в порядок обмундирование и снаряжение — он хотел, чтобы армия вступила в город при полном параде. 2 января, на одиннадцатый день после высадки, передовые японские части вошли в Манилу. Американский флаг перед резиденцией верховного комиссара был спущен, вместо него заплескался на мачте флаг с красным солнцем.
Как сам генерал Хомма, так и его непосредственное начальство, не говоря уже о токийских стратегах, были глубоко убеждены (тут разведка допустила ошибку), что отступление на Батаан — это паническое бегство и с падением Манилы сопротивление на Филиппинах завершится. Поэтому маршал Тераути распорядился взять у Хоммы его лучшую 48-ю дивизию и передать ее десанту, который готовился к высадке на Яву. Успех на Филиппинах настолько превзошел все ожидания, что можно было на месяц сдвинуть вперед сроки вторжения в Индонезию.
Для штурма Батаана была выделена одна 65-я бригада второго эшелона, набранная из солдат, пригодных лишь для гарнизонной службы. Этой бригаде противостояли 15 тыс. американских и 65 тыс. филиппинских солдат. К тому же Батаан зарос джунглями, его пересекают крутые горы, и использовать на нем танки почти невозможно. Тем не менее на просьбу командира бригады генерал-майора Нары отсрочить наступление, чтобы подождать подкрепления, Хомма, полагавший, что важнее не дать противнику опомниться, ответил приказом немедленно начать штурм.
Принадлежа к сливкам японской аристократии, Масахару Хомма имел немалый опыт общения с европейцами, так как в Первую мировую войну был наблюдателем при союзниках на Западном фронте, затем принимал участие в китайской войне. Он являл собой тот тип японского военачальника, который полагал свое мнение и понимание судеб войны более значимым, чем точка зрения Генерального штаба, который не любил своих начальников в Токио и был нелюбим в центре. Раб собственной гордыни, он являл собой смесь жестокости и сентиментальности, но в отличие от своих коллег открыто выступал против войны с Западом, полагая, что это — гибель для Японии. В то же время даже американцы вынуждены были признать, что кампанию по захвату Филиппин он провел блестяще, нанося поражения американцам силами, явно уступающими силам противника. В том числе он отлично предугадал ошибки Макартура и воспользовался ими, Макартур не смог организовать противодействие высадке японцев и их смелым и быстрым маневрам, а предпочел после первых неудач затвориться в крепости, а потом и вовсе убежать с Филиппин. Но затянувшийся штурм Батаана был отмечен в ждущем скорых побед Токио как неудача. Затем туда же полетели доносы на Хомму, который спешил дать филиппинцам автономию под японским контролем. И уже в августе 1942 года Хомма был снят и до конца войны оставался в опале как неудачливый либерал.
Разумеется, Хомма не был либералом и знакомство с европейцами лишь усиливало его презрение к ним. Очевидно, есть справедливость в том, что он был признан Трибуналом в Токио одним из главных военных преступников и повешен. Так что он был отвергнут как своими, так и врагами. Хотя я допускаю, что если бы марш смерти на Батаане не стал широко известен именно потому, что жертвами его стали американцы — не только основные враги, но и основные победители японцев, наказание могло быть куда более мягким. Ведь другие жестокие генералы отделались тюремным заключением, а то и вообще не попали под суд.
Достоин рассмотрения и изучения феномен роста жестокости на войне в течение первой половины XX века. У меня хранится дома фотография, сделанная моей бабушкой, сестрой милосердия в Порт-Артуре, на которой пленных русских офицеров после падения крепости погружают на японский корабль. Улыбаются все присутствующие при этом печальном событии. Известно, что никаких жалоб на дурное обращение японцев с русскими в лагерях, где содержались десятки тысяч русских солдат и моряков, взятых в плен в 1904-1905 гг., не существовало. Больше того, старостам бараков для русских военнопленных — «батькам» — японцы при отправлении на родину выдавали серебряные медали. Никто не считал позорным их носить и даже существует в архиве официальная переписка, допустима ли эта японская медаль на колодку вместе с русскими медалями. Вопрос, правда, так и не был решен.
Европейские лагеря для пленных в Первую мировую войну не отличались комфортом, но там соблюдались правила гуманности и Красный Крест контролировал их по обе стороны фронта.
Если мы можем объяснить перемены в отношении к пленным в германских лагерях Второй мировой войны соображениями идеологическими — сама фашистская идеология отводила неарийцам и негерманцам места на расовой лестнице далеко внизу, а некоторые народы вообще не имели права на жизнь, то ведь в Японии никакой новой идеологии не возникало. Более того, появился новый стратегический лозунг — создание Великой Восточноазиатской сферы сопроцветания. Все азиаты — братья! Мы идем их освободить.
Лозунги оказались совершенно мертворожденными. Потому что если ими можно было бы оправдать повышенную жестокость к европейцам, то уж никак нельзя было оправдать зверств по отношению к китайцам или бирманцам. Исследователь зверств, совершенных государствами Оси лорд Рассел, автор труда «Рыцари бусидо», в котором рассматриваются некоторые из преступлений японских военных, скорее фиксирует факты, нежели находит им общее убедительное объяснение. Ведь не один генерал и не один полковник виновны в издевательствах над пленными и мирным населением — это была общераспространенная практика и пик зверств и убийств приходится на период 1938-1943 гг. До этого преступления как бы раскручиваются по спирали, а на закате войны японские командиры пробуждаются от кровавого сна и задумываются: а как отнесутся к ним их враги в случае поражения Японии?
Рассел объясняет японские массовые преступления, в частности, определенным толкованием кодекса «бусидо» — то есть японского свода правил поведения воина. Никакой пощады побежденному врагу! Плен — позор хуже смерти. Побежденных врагов следует истребить, чтобы они не отомстили, и т.д.