Выбравшись на поверхность, Уэйнрайт сел в машину и подъехал к кучке японцев на берегу. Японский полковник, командовавший десантом, приказал ему ехать на Батаан к генералу Хомме. Тот в это время обдумывал план дальнейших действий. И вдруг он увидел, что от Коррехидора идет катер. Из катера, опираясь на трость, вышел американский командующий. Воспрянувший духом Хомма потребовал безоговорочной капитуляции не только защитников Коррехидора, но и американских войск на Минданао и других южных островах, куда японцы еще не показывались. Все попытки Уэйнрайта убедить японцев в том, что он не имеет власти за пределами Коррехидора, Хомму не убедили. Видя, что американский генерал сломлен, Хомма накричал на него и велел отправить его обратно на Коррехидор, чтобы тот провел еще одну ночь в туннелях.

Когда Уэйнрайт вернулся на остров, он увидел, что за день, проведенный им в японском штабе, противник высадил на Коррехидоре свежие войска. В гарнизоне крепости никто не хотел воевать. На рассвете, чтобы не тратить времени даром, японцы забрали невыспавшегося Уэйнрайта с острова и отвезли его по разбитым боями дорогам в Манилу, на радиостанцию, чтобы он обратился по радио с требованием сдаться к американским войскам на Минданао. Генерал послушно проделал и эту операцию. Уже наступила ночь 7 мая.

Речь Уэйнрайта повергла в изумление Вашингтон. Многие решили, что он просто сошел с ума. Макартур радировал на Минданао, чтобы американцы продолжали сражаться. В Вашингтоне была получена очередная радиограмма от Макартура: «Я убежден, что Уэйнрайт... потерял душевное равновесие... его состояние вызывает подозрение, не является ли он игрушкой в руках противника». Однако ничего сделать уже было нельзя. Правда, призыву Уэйнрайта последовала лишь незначительная часть находившихся на Минданао войск (главным образом американцы), а остальные ушли с оружием в горы, но в целом американская оборона Филиппин закончилась с падением Коррехидора.

В Вашингтоне предпочли представить оборону Коррехидора героической страницей в истории войны. Сидевшего в японском плену Уэйнрайта было решено наградить медалью Конгресса — высшей наградой США. Правда, из-за противодействия Макартура сделать это удалось не сразу. Уэйнрайт получил в конце концов медаль, но уже после войны, когда история ее первых дней покрылась дымкой прошлого.

Еще в полном разгаре были бои на Батаане, а в Маниле генерал Хомма уже искал политиков, на которых японцы могли бы опереться. Долго искать не пришлось: политики из Партии националистов и других правых организаций наперебой предлагали свои услуги. Мэром Манилы был утвержден Хорхе Варгас, а уже 23 января 1942 г. он стал главой системы гражданского управления, которая состояла из Консультативного государственного совета и Исполнительной комиссии. В состав этих органов вошли в основном крупные деятели национал-реформизма, представители филиппинской элиты. Но в числе членов комиссии оказались также и известные националисты, сторонники независимости Филиппин — Кларо Ректо и Хосе Лаурель.

Японцы сохранили в основном старый административный аппарат, полицию, заявили о гарантии прав и собственности церкви. Правда, разговоры о немедленной независимости стихли, как только Филиппины были окончательно завоеваны, но политические партии еще некоторое время функционировали (разумеется, кроме тех, которые заявили о неприятии японской оккупации и безжалостно преследовались), и создавалась видимость того, что японцы и в самом деле пришли сюда освободителями. Но эта идиллия продолжалась недолго.

Через несколько недель после захвата Манилы там уже появились в немалом числе представители японских фирм и ведомств, единственной целью которых было получить от страны все, что только можно было. Начали расти цены, стала ощущаться нехватка продуктов, так как внешние рынки были закрыты, а Япония не могла и не намеревалась заменить собой США и предпочитала вывозить филиппинские продукты, ничего не давая взамен. Ограбление крестьян шло так интенсивно, что заинтересованность трудиться пропала. Таким образом, происходило то же самое, что раньше или позже произошло во всех оккупированных Японией азиатских странах. Притом в стране развернулся полицейский и военный террор, и достаточно было любого доноса о принадлежности к коммунистической или социалистической партии, о симпатии к американцам, об обладании радиоприемником, как виновного хватала военная полиция «кэмпейтай», а из японских тюрем мало кто выходил живым. Правда, крупные филиппинские промышленники, представители самых богатых кланов, бывшие американофилы, получившие образование в Соединенных Штатах и бывавшие в доме Макартура, потеряли меньше других. Японцы в обмен на верность охраняли их интересы, а громадный черный рынок и сотрудничество с японскими монополиями позволяли им сводить концы с концами.

Говоря о начальном периоде оккупации, следует отметить, что в японском командовании не было единого мнения о том, как должна вести себя японская армия на Филиппинах. Предвоенные посулы независимости подверглись серьезному испытанию, когда во время военной кампании японцы убедились, что большинство филиппинцев не видит в них своих освободителей. Это способствовало росту настроений, проводниками которых были экстремистски настроенные офицеры. Они проповедовали идеи прямого управления завоеванными землями. За спинами экстремистов зачастую стояли «молодые» японские монополии, да к тому же на все это накладывалась обычная в японской армии борьба генералов.

Примером такой борьбы в первые же месяцы оккупации могут служить два инцидента с видными филиппинскими политическими деятелями.

Через два дня после сдачи Уэйнрайта в штаб Хоммы прибыл генерал-майор Кавагучи (командир дивизии на Минданао) и потребовал объяснить, почему был отдан приказ о расстреле Верховного судьи Филиппин Хосе Абада Сантоса и его сына, захваченных на о-ве Негрос. Кавагучи, представлявший ту фракцию японского генералитета, которая полагала полезным создание прояпонских органов власти из авторитетных националистов, намеревался включить Абада Сантоса в состав марионеточного правительства. Однако из штаба Хоммы пришел ответ: «Вина арестованного очевидна. Немедленно ликвидируйте его». Когда Кавагучи отказался это сделать, он получил из штаба новое предписание: «Немедленно доставьте арестованного к гарнизонному командиру в Давао (Минданао) для расстрела». Генерал Кавагучи был вынужден расстрелять Абада Сантоса, но при первом же появлении в Маниле обратился с жалобой к Хомме, чьим именем были подписаны приказы. Тот заявил, что таких приказов не отдавал. Оказалось, что инициатива исходила от императорской ставки, а проводником этой политики на Филиппинах был генерал-майор Хаяаси, военный администратор 14-й армии.

Через несколько дней участь Абада Сантоса едва не разделил известный националистический деятель Мануэль Рохас, представлявший интересы правого крыла предпринимателей. Он называл себя сторонником корпоративной системы Муссолини, призывал к тому, чтобы покупать только филиппинские товары, разжигал травлю мусульман и провоцировал китайские погромы. Его партия Новый Катипунан в середине 30-х годов насчитывала около 100 тыс. членов, но постепен. но растеряла сторонников, что не помешало Рохасу остаться на ведущих ролях в политике. Когда местный командующий генерал Икута сообщил о задержании Рохаса начальству, он получил ответ за подписью генерала Хаяаси, приказывавший расстрелять Рохаса «секретно и немедленно». Отказавшись выполнить приказ, Икута обратился к Хомме. Тот был крайне удивлен происшедшим, так как связывал с Рохасом большие надежды. Сначала генерал Хаяаси и его штабные офицеры отрицали, что посылали подобный приказ, но когда приказ был им предъявлен, начали обвинять Икуту в предательстве интересов Японии. Хомма послал жалобу императору, жизнь Рохаса была спасена (впоследствии он стал первым президентом Республики Филиппины), однако сам Хомма, ставший на пути влиятельных экстремистов, по настоянию Тераути был снят с должности, отозван в Японию и отчислен из армии. (После войны Хомма был судим американским трибуналом и расстрелян как военный преступник, виновник «марша смерти» на Батаане.)


Перейти на страницу:
Изменить размер шрифта: