В Карфагене мы встали в док, накренили Викторию и запечатали каждый лысеющий контур серой, смолой и салом. Нам было нужно сменить все медные части: Брим торопил нас в Новую Англию, где, по его словам, лесные кузницы пели, а деревья жирели на крови закланных христиан. Пауки танцуют на вервиях сухожилий, краснокожие суки, купленные за бутыли, шатаются с духами по островам из огня, которые есть мужские сердца; я слыхал рассказы о пуме, владелец которой был безголов но с глазами и ртом посредине груди, и когда она сожрала его иволгу он приказал содрать с нее кожу и нарезать из тела ведьминские игральные кости бросаньем которых он предрешал судьбу новорожденных. Те, что торгуют душами, мало нуждаются в мясе или монетах. Тем не менее те, что заявляют о праве на землю, порой обращаются в камень и входят в расщелины с каждым ударом божественных молотков. Так что я еще один раз объявил бескрайние прерии моря нашим исконным домом, наше судно — плавучей крепостью автократии, а нашей целью — разрешить энигму Капитана Кида и Капитана Тью, на чем порешив, мы и подняли паруса в направлении Золотого Берега и лихорадочных якорных стопоров солнца.

Половину жизни луны мы беспрепятственно следовали по курсу. В то время, как экипаж трепался о кладах, мои видения окрасились тенью. Скрываясь от неба, я представлял себе вместо него морскую галактику, равно далекую, но в глубине, всю в плутоновых склепах, в которых, казалось, жил некий неумерший клан, и дворец из роскошных костей моряков, где мамаша-акула думала обо мне. Мое место было среди тюленят и дельфинов, забитых в предательском сумраке, в моей грудной клетке три рыбьих сердца качали коричневые чернила. Я видел свою земную семью обитающей в баках с морскою водой, с осьминогами, охватившими лица, с клювами в синих губах, электрические угри пронзали и кольцевали их гениталии, кобальтово искрясь мезальянсом; видел свою надгробную стелу с выбитым долотом нечестивым прощальным словом самого Дарби Маллинза, Кидовой правой руки, прямо над воровским крестом: Наши шейные кости не очень нам шли.

Когда горизонт украсила Африка, мы увидали на своей долготе галиот, несущийся к нам, голландскую парусную галеру под названием Ньевстадт (Nieuwstadt), ведомую тварями, чье ремесло мы по-черному презирали, и потому во имя свободы навязали им бой. Когда песок ссыпался в пятых песочных часах, они сдались, предложив нам семнадцать мужчин, именем Иисуса схваченных ими в домах и прикованных голою кровью на весла, тех, кого пощадили болезни и мор, в обмен на чистое серебро. Прикончив захватчиков, мы накормили и одели несчастных и научили их мореходным ремеслам; ныне Ньевстадт шел под нашим началом. У Анголы мы встретили еще одного голландца, тяжко груженого парусиной и сахаром; мы его тут же ограбили и сожгли, впрочем, эвакуировав весь экипаж. Одиннадцать из девяноста голландцев мы взяли с собой, а Караччоли загнал остальных на Ньевстадт, оставив его дрейфовать с фатальным напутствием об их смертных грехах. В этот день, сказал он, ваш Бог повстречал своих черных присяжных под председательством капитана Миссона, богоубийцы и заклателя библий. Взгляните на наш носовой таран, серебристого Януса; светлые очи его созерцают гелиотроп, а темные — нужники ваших душ. Трусы все, кто цепляется за кресты в слепой кишке нашей ночной планеты, считая, что убийство доказует убийство, и грозится отмщеньем, которым чреваты лишь малодушные души. Молю, чтобы вы, возжелавшие рабством забить каньоны своих могил, в недобрый час встретили своих темных духов, рыщущих по морям под агатовым знаком червя.

Канаты были разрублены; в тот же момент электрический вихрь сорвал с наших глаз путеводную звезду и швырнул на брачное ложе кораллов, погрузив нас во шторм. Страшное одиночество хлынуло из глубин. Наши кители выжгла кристальная соль, всю ночь напролет мы дежурили, не смыкая глаз, тем временем на дымящейся шхуне огонь пировал эшелонами трута, искры и сполохи предрекали грядущую скорость тотального отрицанья. Рассвет не мог облегчить наших мук, лучи его гасли в черном тумане, черной воде. Мы сбрасывали свои души, как сбрасывают за борт тухлятину. Море было подобно турбулентной кормушке, ловящей лица; оно продевало в них головоногов, белея от бешенства; сквозь радугу зла сестры-тучи ввалились в прожорливый космос, обрушили ливень королевских страданий, симфонию квислингов над гремящим пространством. Крысы визжали, как будто копыта кошмара плющили мягкие наковальни их внутренностей. То зверствует Бес, сказал Пьер, его красная грива — из светляков и кровавого света, череп — как церковь скамей воплощенного серебра. Той ночью твердили о падшем козле, о порванном черном ангеле, вбитом в наш зачарованный дуб. Кое-кто говорил, что самое море, в котором мы плыли, было всего лишь слезинкой в его глазу, наш корабль — пятнышком пыли, а наши души — фиктивными бликами его исполинской, небесной ненависти. Билли играл на губной гармошке, а парни горланили песни о шлюхах, ждущих клиентов в Кингстонских доках, но тени тех, кто уснул, неслись по великим вельдам драконьего шпата, изрезанным каровыми озерами, в каждое из которых вошла бы тысяча тысяч костей.

ПО ОКОНЧАНИИ шторма небо стало молочного цвета, нависнув над морем трупной текстуры, гноящимся зеленью кракенского последа под мантией жидкого льда. Вспыхнули солнечные просветы, низвергнув привычный, но неожиданный цикл из зверств, сезон расчлененных. К северу от Столовой Бухты мы встретили вставший на якорь английский военный корабль — Сирену — теперь окрещенный Злюкой и полный наемных искателей скальпов, морских ренегатов, хвалящихся догмой, наколотой аборигенами на их скулах и ссущих хуях при помощи металлических перьев. Они были пьяные в стельку и грязные, как собаки.

Флаг Злюки, дурная пародия на британскую гордость, болтался на самом носу. Он был порван в лоскутья и заново сшит, став похожим на образ в надтреснутом зеркале. То были бродяги без трезвых понятий о собственном деле и цели пути. Караччоли бросил им сходни, и их капитан, в сопровожденьи двух обнаженных лейтенантов-аборигенов, кулдыкавших, будто вальдшнепы, поднялся на борт Виктории и церемонно представился. Звали его Капитаном Хантером, он был уволен со службы за то, что трахал юных кадетов в Бристоле, вывезен в Ад на работы, откуда сбежал к Антиподам. Странный влагалищный глаз был выколот у него на лбу, и невротический капуцин с повыбитыми зубами висел у него на талии, без передышки сося его куцый и испещренный шанкрами хуй. С ним была его банда пьяниц, жалкая шайка лондонских мясников с увечными пальцами и зубами, стучавшими от бесконечных ночевок в ледниках. Они рассказали повесть о горьких лишеньях, о том, как на них напали в таверне у Смитфилдского рынка, избили дубинками, сунули в глотки кляпы, пока тощий скот охуело мычал в подворотнях, сняли с них фартуки, связали веревкой и гнали, как жаб, до замерзшей Темзы, вдоль по которой баркасы свезли их на отплывавшие корабли. Через пару недель, проведенных на море, они истомились по забою настолько, что их охватила кровавая мания. В Ночь Тесаков терпение наше перелилось через край, мы бросились в камбуз, очистили козлы разделочных инструментов, вздернули поварят на мясные крюки и наделали сочных котлет. Побросали их головы, кости и потроха в пасть акулам, и после захода луны танцевали в их коже, покуда рассвет нас не выдал. За преданность делу нас высекли и изгнали на остров горящих проклятий; там мы и встретили Хантера.

Караччоли принял командование над Злюкой и переименовал ее в Драгоценность, сделав Хантера главным помощником и доукомплектовав команду парнями с Виктории, и оба судна ринулись в лапы открытого моря.

Мясники гордо пыжились в солнечном свете, в фартуках шкур непонятного происхождения. Брим, уподобив их ремесло ремеслу священников, что забирают у умирающих души, приветствовал их, будто блудных родственников. Каждую ночь он носил им охапки трупов, исправно калечимых крысоловом, и они изощрялись в своем мастерстве, беспощадно орудуя бритвами. Они взяли в привычку преображать Драгоценность в подобие жареной лебединой туши, с самими собой в роли жирных кишок, гнездящихся в ее полости. Их босс, загорелый забойщик с бритвенными шрамами на руках, отмечающими каждое убийство кувалдой, хвастался титулом Короля Селезенки, и его подмастерья приносили клятвы вассальской верности потрохам своим с ними полным сходством. Общаясь на неком мясницком сленге, они напивались и разглагольствовали о трупных граалях, наполненных из разделочной лужи, крюкастых фантомах и детях-подкидышах, загнанных в склепы Холборна, происходящих от скрещиванья человека с животными, вскормленных на овсянке из мака и проданных странствующим балаганам. Порой Том Индюк становился на четвереньки, с хвостом из каната, забитого в жопу, и декламировал бычьи параболы, в коих планеты с петушьими гребешками доились в тройчатые кувшины, копыта крушили марсианские палисадники.