Доходы от мастерской были более чем скромными, соседи именовали ее владельца «почтенным Мешади Самедом» больше из вежливости. Но как бы то ни было, четверых детей он вырастил и даже, осуществив свою давнюю мечту, послал старшего сына в духовную школу — медресе. Но долго проучиться Юсуфу не пришлось.

Мешади Самед был простым, работящим, честным человеком, далеким от какой бы ни было политики. Но, верный лучшим традициям своего народа, он знал, что за добро надо платить добром, даже если цена ему окажется очень высока.

Это случилось в 1920 году, когда в Баку во второй раз вошли англичане. Однажды вечером глухую тишину Шемахинки, на которой жили Мехтиевы, нарушила злобная скороговорка перестрелки. Она длилась недолго, меньше минуты; а немного спустя в ставню постучали торопливо, тревожно.

Ковыляя на своей деревяшке, Мешади Самед поспешил к окну.

— Кто там?

— Открой, Самед. Это я, Гордеев Николай. Помнишь Сабунчи, промысел?

— Николай? Друг в дом — радость дому. Сейчас, дорогой, сейчас, только вот лампу…

— Света не зажигай. И скорее!

Издалека донесся остервенелый, захлебывающийся лай собак. Мешади Самед распахнул дверь. В проеме показалась темная фигура, послышался торопливый шепот. Сгорающий от любопытства Юсуф с трудом разбирал обрывки фраз.

— Гонятся… Очень важно… Спрячешь… А если меня… отдашь сверток тому, кто придет от Николая.

— Заходи в дом, — твердо сказал отец. — Как можно? Ты же ранен? Спрячешься во дворе.

— Нельзя, Самед. Всю семью вырежут. Рана легкая, уйду, не поддамся. Рисковать нельзя. Спрячь и закрывайся.

Гордеев исчез. Мешади Самед быстро проковылял в угол, где спали ребятишки, тронул за плечо Юсуфа.

— Не спишь?

— Нет, отец.

— Возьми это, — он сунул в руки мальчику небольшой, туго обтянутый липкой от смолы парусиной сверток с какими-то бумагами. — Беги на задний двор и спрячь получше, дальше от дома. Быстрее. Пока в доме будет кто-то чужой, не возвращайся. А если меня… уведут, отдашь пакет тому, кто придет от Николая. Понял?

— Да, отец.

Через несколько минут, когда Юсуф уже карабкался по столбу, поддерживавшему общественную голубятню, на углу другого переулка, под окнами Мехтиевых, залилась лаем ищейка, в дверь застучали рукоятками маузеров.

— Иду, иду, уважаемые! Не стучите так сильно, напугаете соседей! Я уже, уже иду! — нараспев выкрикивал Мешади Самед, неспешно разжигая керосиновую лампу. Но отворить дверь ему не пришлось. Ветхий запор не выдержал, в комнату ворвались трое полицейских. Английский офицер, командовавший облавой, и сипаи — проводники с собаками остались на улице.

То, что в домике не скрывается никто посторонний, было видно сразу. Мешади Самед держался с достоинством, разговаривал почтительно, так, как и подобает правоверному мусульманину говорить с представителями власти. Может быть, все и обошлось бы благополучно, полицейские, во всяком случае, уж, о вышли из дома, но овчарка рвалась с поводка. Сипай что-то сказал офицеру, тот включил фонарик, пошарил лучом по стенам, осветил дверной проем…

— На полу кровь! — бросил офицер.

Старший из полицейских тоже увидел на пороге лужицу свежей крови.

— Колченогая собака! Ты хотел меня обмануть? Твои щенки заплатят мне за это… — И, вытягивая из-за голенища плеть, он шагнул к занавеске, отделявшей мастерскую от «спальни», где из-под лоскутного одеяла таращили глаза два брата и сестренка Юсуфа.

Никто не успел заметить, откуда в руках у Мешади Самеда оказался тяжелый, с острым обушком паяльник. Гулкие удары маузеров загремели уже после того, как старший патруля, схватившись за рассеченный висок, ватной куклой свалился на земляной пол подвала.

В наступившей тишине отчетливо прозвучал разочарованный голос англичанина:

— Идиоты! Теперь его не допросит и сам сатана. А он мог кое-что рассказать.

Через полгода, когда над зданием Бакинского городского Совета вновь было поднято красное знамя, на Шемахинку приехали в автомобиле какие-то люди в военном, расспросив Юсуфа, получили от него спрятанный сверток и увезли с собой вдову Мешади Самеда. Соседи не успели даже как следует посочувствовать несчастной семье — слыханное ли дело, за полгода остаться без отца, без матери, — как та же машина привезла Ширин-баджи обратно, растерянную, ничего не понимающую, не знающую даже, радоваться ей или пугаться неожиданной вести.

В большом и красивом доме на Кооперативной улице ее встретили как близкую родственницу, усадили в мягкое кресло и прочитали длинную бумагу, из которой она узнала, что покойный ее муж был не простым ремесленником, а очень важным человеком. Мешади Самед будто бы оказал новой власти такие услуги, за которые эта власть станет пожизненно платить пенсию и ей, Ширин-баджи, и ее детям, пока они не вырастут, а кроме того, возьмет их всех в новую школу.

А еще через несколько лет бывший рабочий-нефтяник, позже — подпольщик и чекист Николай Семенович Гордеев пригласил Юсуфа, к тому времени уже закончившего школу, на работу в органы ОГПУ.

…За окном сгустились сумерки. Анатолий Максимович отложил последнюю газету, шумно вздохнул, потянулся, похлопал Мехтиева по колену.

— Все, Юсуф-джан. Давай-ка, брат, ужинать. У меня, между прочим, та-акие бычки припасены — пальчики оближешь. — Расстегнув свою объемную полевую сумку, Волков извлек оттуда банку бычков в томате. — Аи, какая рыба! Сам бы ловил, только консервы делать не умею. Да ты чего опять молчишь? О чем задумался?

— Об этом… О неизвестном.

— Еще одну версию прорабатываешь? — Чуть усмехнувшись, предположил Волков.

— Нет, Анатолий Максимович, — очень серьезно ответил Юсуф. — Другое у меня из головы не идет. Понимаете, на бека, на купца нарушитель никак не похож. Совсем простой человек с виду. Так какая сила его сюда погнала?

Волков помолчал. Потом зачем-то понюхал пеструю этикетку и отложил банку в сторону.

— Так, Юсуф, так, дорогой, И очень, брат, хорошо, что ты над этим задумываешься. Значит, взрослеешь, значит, созреваешь для нашей работы. Нам судьбы людские доверены. Разные. Совсем искалеченные среди них попадаются, есть и такие, что можно еще исправить. И за каждую мы в ответе. Очень человеческая у нас служба, брат.

— Анатолий Максимович, но врага ведь не переделаешь, на другую дорогу не направишь.

— Врагами не рождаются, Юсуф, врагами становятся. И от нас с тобой, между прочим, зависит, сколько их будет у нашей страны, каких и где. Человек ведь не сам себя делает. Сложно это, брат, очень сложно. Помню я… — Не договорив, Анатолий Максимович резко поднялся, неслышно шагнул к двери купе, распахнул — в проходе никого не было. — Заболтались мы с тобой, Юсуф-джан, — недовольно проворчал он, возвращаясь на свое место. — Давай-ка будем ужинать.

Но затронутая Юсуфом тема, видимо, всерьез заинтересовала Волкова. Взрезав карманным ножом жестяную крышку, он снова отставил консервы и несколько непоследовательно продолжал:

— Я вот сейчас газету смотрел — тревожно в мире. То здесь, то там на нашу страну огрызаются. А что, наши соседи по собственной инициативе лезут в свару? Думаю, нет, по чужой, заморской указке стали они нашу силу пробовать. Но уж если удается целую страну на авантюру, бессмысленную, кровавую, толкнуть, то отдельного человека, вроде нашего нарушителя, куда как проще. Тревожно, тревожно в мире, Юсуф. Старт мы взяли неплохо, только борьба эта не спортивная. Жестокая борьба, кровавая. И противник упорен. Не вышло в одном, пытаются в другом месте накалить обстановку. Сейчас берутся за наши края. Сам знаешь, как классовая борьба в Азербайджане обострилась, а ведь до тридцатого года в здешних деревнях много спокойней было.

— Анатолий Максимович, а почему раньше кулаки только втихую решались вредить, а теперь открыто, с оружием выступают, банды организуют? Ведь Советская власть их с самого начала ограничивать стала.

— Теперь иностранные разведки у нас разве что на кулака и могут рассчитывать. Изо всех сил стараются они раздуть бандитизм, хоть этим нам навредить. Взять хотя бы случаи с засылкой людей в помощь кулацкой банде, о которой Орлов говорил.