«Приключения крошки Енота». Отрывок…
Сказать по-честному, учитель не любил эту часть Завета. Во-первых, она его немного пугала, во-вторых, считал, что для младших классов она не совсем понятна, в-третьих, как всегда, кто-нибудь из малышни обязательно разревётся. Тем не менее, он раскрыл Книгу и, скороговоркой, стараясь побыстрее закончить, начал читать.
«И я слышал голос, говорящий: иди и смотри.
И я взглянул, и вот, конь бледный, и на нем всадник, которому имя Охотник; и у ног его красно-крапчатый кунхаунд, красный кунхаунд, крапчато-голубой кунхаунд, кунхаунд Уолкера и черно-подпалый кунхаунд; и ад следовал за ним; и дана ему власть над лесом нашим.
И звезды небесные пали на землю, как смоковница, потрясаемая сильным ветром, роняет незрелые смоквы свои».
— А что такое, смоковница? — в глазах крошки Енота читалось неподдельное любопытство.
— То же самое, что инжир, — недовольно ответил учитель.
— А, что такое инжир?
— А кто такие кунхаунды, тебе не интересно? — повысил голос учитель.
— Я догадался, — улыбнулся крошка Енот, — разноцветные собачки!
Ареса, сына Геры и Зевса, на Олимпе недолюбливали. Постоянно корили за любовь к войнам и кровопролитию, обвиняли в отсутствии человеколюбия. На самом деле, богом он был неплохим, ибо не интриговал, никому не завидовал, а имел всего лишь один недостаток — дурел при виде крови. Стоило кому-нибудь в его присутствии порезать палец или расквасить нос, глядишь, а Арес уже на Земле развязал очередную войну и рубит мечом направо и налево. У ног его свора любимых собак «псов войны», подвывая, грызёт и крушит смертных…
И, вот однажды, зайдя в кузницу к знакомцу Гефесту, наш герой встречает его жену Афродиту. Пока кузнец вострил и оттачивал меч Ареса, тот разговорился с прекрасной богиней. Поболтали о ныне идущих войнах, о том, что Зевс, кажется, начал сдавать, рассматривали Аресовых собак, затем отправились угоститься амброзией, словом, подружились и совсем забыли о Гефесте. Уже, проводив Афродиту домой, бог войны вспомнил о своём мече и вернулся в кузницу. Ну а там, терзаемый ревностью, хромой и горбатый Гефест в ярости плющил молотом какую-то бронзовую чушку. И когда, ничего не подозревающий Арес, жизнерадостно поинтересовался у ревнивца, насчёт своего меча, то Гефест просто вызверился от злости. Схватив одного из «псов войны», ревнивец обрушил на него свой молот и пинком сбросил бесформенную лепёшку с Олимпа на Землю. Арес, решив не спорить с обезумевшим богом, скоренько забрал свой меч и ретировался, пообещав себе, сменить кузнеца. На том конфликт и закончился…
А расплющенная собака Ареса упала в море, где её подобрали и, как сумели, вылечили океаниды, дав имя «Тэло на кано илиотерапия» или Упавшая с небес. Люди же называют эту породу Бладхаунд.
В 1898 году решил Л. Троцкий навестить в ссылке своего товарища по партии В. Ленина. Купил сладких конфет, вина, книг интересных и сел на поезд. Приезжает в далёкое село Шушенское и сразу же, нос к носу сталкивается с Владимиром Ильичём. Идёт себе Ленин с охоты, а впереди него собачка бежит. Обрадовались соратники друг другу, обнялись, расцеловались.
— Как Вы здесь, Владимир Ильич? — спрашивает Троцкий. — Я вижу, с ружьём ходите. Готовитесь к революционным боям?
— Да нет, Лев. Скажу тебе честно, так увлёкся охотой, что день и ночь на болотах провожу, выдр стреляю, — лукаво смеётся Ильич. — Да тут ещё с оказией, товарищи с Путиловского завода пса специального прислали. Оттерхаунд называется. Вот уж добытчик, каких поискать.
Так, болтая, да пошучивая, дошли они до дома. Открыл Троцкий дверь и обомлел. Вся изба шкурками выдр завалена, а за столом сидит усатый кавказец с ножом. Кавказец ножом тушку распарывает, выскабливает её изнутри и кишочки под стол в ведёрко бросает. Затем шкурку отдаёт неопрятной девушке с выпученными глазами, а та, ловко так, её на рамку натягивает и сушиться ставит. Кровь кругом, мухи и запах, как на бойне.
— Так вы… э-э-э-э, тут и живётё, Владимир Ильич, — спрашивает Троцкий.
— Тут и живём, большой дружной семьёй, — смеётся Ленин. — Знакомься, Наденька, невеста моя. Коба, товарищ из Тифлисской ячейки. Ну, а теперь, по-нашему, по-сибирски в баньку и за стол.
Попарился Троцкий в бане, пообедал, выпил чарку-другую кедровой, и повело его.
— Мы, — говорит, — в Питере, день и ночь в типографиях, да на митингах, кругом шпики, слежка, предатели. Последнее здоровье партии отдаём!
А Владимир Ильич, тем временем, с грузином что-то на листочке пишут, на счётах считают, улыбаются.
— Не слушаете меня совсем, — разобиделся Троцкий.
— Вы уж простите, их Лев Давидович, — наклонилась к нему Наденька. — Но уж больно в этот сезон выдра хорошо идёт. Вот мальчики и увлеклись — шкурки считают.
— Шкурки считаете, — не унимается Троцкий. — Русский народ под царским игом стонет, а вы — шкурки!!!
— Лёва, уймись, — улыбнулся Ленин. — Надюше шубку надо? Надо. Иосифу, вот, подкладочку для шинели пошили. Мне кепочку меховую сконстролили. Да, не дуйся ты, пламенный революционер. В ссылочке-то можно и о себе подумать.
— Да я! — горячится Троцкий. — Всё до копеечки в партийную кассу несу. А вы тут, совсем с этими шкурами… о революции забыли.
— Ты, товарыш, — привстал грузин, — нэ о наших шкурах думай. О своей думай, понимаешь, козий сын.
— Спокойно, спокойно, Коба, — заволновался Ленин. — Лев Давидович шутит так. Юмор у него такой, специфический. Еврейский юмор, называется.
— Нэ нужен нам тут такой юмор, — грузин шумно почесал небритое горло.
Троцкий обиделся, замолчал и, не прощаясь, ушёл спать на сеновал. Лежит, ворочается.
— Совсем они, — думает, — тут озверели. Ещё, не дай бог, ножом пырнут или ледорубом каким-нибудь огреют. Надо быстрее домой уезжать…
Лев Николаевич Толстой, как и всякий, кого коснулась Десница Божья, был талантлив не только в литературе, но и в военном деле, иностранных языках, истории, юриспруденции, теологии — всего не перечислишь. Одно ему мешало — чувство вины своего сословия, перед крестьянством. Мучило его. Вот, бывало, в воскресенье соберутся мужики на ярмарку пива попить, а им навстречу Лев Николаевич.
— А пойдёмте, хлеборобы, ко мне в усадьбу кашу есть, — и рукой манит.
И что делать крестьянину? Махнут рукой на пиво, идут и едят, едят и нахваливают. Но в следующий выходной уже усадьбу стороной, да оврагами обходят. Или встретит Толстой баб, спешащих домой с покоса, и тоже к себе в хоромы тащит. Нальёт всем чаю, баранок принесёт, мол, не побрезгуйте. У тех дома дети не кормлены, скотина не доена, холсты не побелены, а граф разговоры разговаривает, уму-разуму учит. И, ведь, не уйдёшь же!
Но вот чем Лев Николаевич действительно мог поставить в тупик, так это подарками. То пишущую машинку подарит, то кофемолку, то монокль. И выкинуть жалко, и продать некому.
Совсем бы извёл несчастных граф, если бы не жена его Софья Андреевна. Как-то раз, свистнул благодетель своих итальянских гончих, пошёл по крестьянским дворам и каждому хозяину по собаке подарил. Хорошо, что вслед за ним графиня появилась и всех собачек по гривеннику выкупила. Поняли крестьяне, какое им счастье Бог послал, и понесли тайком к ней в усадьбу патефонные иголки, да китайские веера. Так и зажили. Утром граф одаривает, а вечером Софья Андреевна тайком всё выкупает.
— Графиня наша, — говорили Яснополянцы, — хотя и немка, а русского человека понимает.