Комната в Ламбете. 1922 год.

Комната как в Сцене 4, вдалеке слышится мелодия аккордеона.

Доннер молча слушает Софи.

Софи. Я вновь чувствую себя слепой. Намного слепее, чем в тот первый день, когда я пришла к вам на чай. Словно я вновь наткнулась на столик и опрокинула его. (Кричит.) Этого не может быть! Что он замышляет? Что вы все замышляете, Мышонок? Мы не можем жить здесь вдвоем, словно брат с сестрой. Я знаю, что ты сам не станешь приставать ко мне, так не жди, что я стану приставать к тебе. Неужели ты ждешь, что в обмен на твое сочувствие я буду день-деньской сидеть в кресле и плести коврики или вязать на спицах?… А если нам потребуется завести служанку? У меня нет денег, чтобы платить ей, и я не позволю платить тебе в обмен на привилегию читать мне вслух по вечерам. Но одна я жить тоже не хочу, не могу, я же жутко боюсь темноты: не той темноты, что у меня в глазах, а настоящей темноты, и мне надо знать, что, когда я проснулась, уже наступило утро, иначе я подумаю, что солнце больше никогда не взойдет, и впаду в панику. Кто мне теперь это скажет?… И кто теперь будет включать свет, подбирать для меня одежду по цветам, искать пропавшую туфлю, поправлять мне платье на спине? Ты об этом, наверное, даже и не думал. А если думал, значит, решил, что я стану твоей любовницей. Но я не стану. Не могу.

Доннер, который стоял рядом с дверью, неслышно уходит.

И я не смогу жить с тобой, зная, что ты меня желаешь. Это ты понимаешь?… Мышонок? Ты здесь? Скажи хоть что-нибудь! Пожалуйста, Мышонок, не молчи, это не честно… я же знаю, что ты здесь… Неужели ты ушел? Прошу тебя, не надо… Как я смогу принять решение, если я перестану тебе верить? Умоляю тебя, если ты здесь, скажи. Чего ты задумал? Что, собрался просто так вот стоять и следить за мной? Я же знаю, ты стоишь где-то молча… или сидишь на кровати… или на крае ванны… наблюдаешь, как я расхаживаю по комнате, как горюю, как разговариваю сама с собой, сплю, умываюсь, одеваюсь, раздеваюсь, реву… О нет, все кончено! Я не могу так! не могу! не могу! не могу!!! (Софи бросается к окну.)

Затемнение, грохот разбитого стекла, и мгновение спустя конское ржание на улице.

Студия в мансарде. 1972 год.

Старый Мартелло и старый Доннер вновь принялись за работу, прерванную в Сцене 3.

Мартелло. Она чуть не убила тебя, Доннер. Упала бы ярдом правее – и тебе конец. Вышибла бы тебе мозги или сломала шею, пока ты махал нам рукой на прощанье. Я помню, что услышал звон стекла, посмотрел вверх и хотел закричать: «Берегись!», но у меня перехватило дыхание, и я закричал тогда только, когда тело уже коснулось земли. Я бы не успел тебя спасти. Битчем сказал, что это несчастный случай – она искала дверь, потеряла ориентацию, вышла в окно – иначе тогда почему она сначала не открыла его? Так он рассуждал. Не знаю, не знаю. Странно ожидать от человека, охваченного иррациональным порывом, рациональных действий. «Трагическая дефенестрация», – изрек коронер. «Что за напыщенный кретин», – подумалось мне тогда. Но потом я пришел к выводу, что он просто не удержался от соблазна: не часто ведь выпадает случай воспользоваться таким редким словом. Правда, диковинное слово: «дефенестрация»? Я имею в виду, что не так уж много людей выбрасываются из окон сами или бывают кем-то выброшены, чтобы это слово приходилось слышать каждый день. Кстати, мне нужно вставить ей зуб, ты нигде его не видел?., видно, жемчужина закатилась под шкаф. Интересно, почему в таком случае не существует специального слова для людей, свалившихся со стремянки или застрявших в дымовой трубе? Скажем, «дестремация». По-моему, такого слова нет. «После трагической дестремации…» Великолепно. Ко второму случаю подойдет слово «пертрубация». «Задохнулся в результате пертрубации…» Замечательная идея, нужно придумать по отдельному термину для каждого из возможной разновидности несчастных случаев…

Доннер. Мартелло, прошу тебя, перестань.

Пауза.

Мартелло. А! Вот ты где… (Мартелло находит на полу недостающую жемчужину.)

Доннер. У нее тоже все зубы были выбиты, поломаны…

Мартелло. Доннер! Если уж хочешь об этом говорить, то скажи что-нибудь умное. Пятьдесят лет назад мы знали одну прелестную девушку, которая была обречена на печальное существование. Она выпрыгнула из окна, что оказалось, безусловно, трагичным и глубоко потрясшим нас событием, и вот прошло полвека – с тех пор мы видели много страданий и немало смертей, ни одну из которых нельзя было назвать счастливой, Теперь уже и нам осталось недолго ждать, когда мы присоединимся к бедной Софи. В конце концов, что такое жизнь, как не короткий отрезок времени между падениями одного тела и другого…

Доннер. Нет, неправда! Ни одна жизнь не похожа на другую, и каждое ее мгновение исполнено смысла – иначе не стоило бы стараться работать лучше, жить хорошо, всегда делать правильный выбор. Я считаю, что она погибла напрасно; она вполне могла бы быть счастлива рядом со мной.

Мартелло. Что ж, Битчем тоже так считал, но его хватило всего лишь на пару лет. Откуда ты знаешь, что с тобой не случилось бы того же самого? Слепая любовница – источник многочисленных проблем.

Доннер. Я бы женился на ней не задумываясь.

Мартелло. Возможно, она сделала неправильный выбор.

Доннер. Она не могла выбирать. Она влюбилась в него с первого взгляда. Как и я в нее, впрочем. После ее ухода, даже когда у меня все хорошо, мне все равно всегда чего-то не хватает. Мне суждено умереть с ощущением того, что жизнь прошла впустую; я в этом уверен.

Мартелло. Неужели тебе это до сих пор так важно, Доннер? Неужели тебя утешило бы, если бы ты вдруг сейчас узнал, что Софи любила тебя?

Доннер. Я всегда знал, что это не так, но мне всегда хотелось верить в то, что она относилась ко мне так же, как я к ней.

Мартелло. А может, она и на самом деле любила именно тебя?

Доннер. Разумеется, нет. Она любила Битчема.

Мартелло. Ну, с нашей точки зрения она любила Битчема, но откуда мы знаем, чье лицо она видела при этом внутренним взором?

Доннер. Но это же был Битчем – она запомнила его картину, заснеженное поле!

Мартелло. Верно. Она спросила, не моя ли это была картина, буквально через пять минут после нашего знакомства в парке. Она описала ее очень кратко, и мне представилась черная изгородь из вертикальных прутьев, вроде изгороди парка, тянущаяся через все полотно, словно кто-то смотрит на заснеженное поле изнутри клетки. Это не очень похоже на пейзаж Битчема.

Доннер. Но со снегом больше ничего не было.

Мартелло. Да, ты прав, но… честное слово, Доннер, это пришло мне в голову только много позднее, когда она уже долгое время жила с Битчемом…

Доннер. Что тебе пришло в голову, Мартелло?

Мартелло. Помнишь твою картину с белой изгородью…

Доннер. С белой изгородью?

Мартелло. Толстые белые столбы, которые тянутся через всю картину с интервалом в пару дюймов, а просветы между ними – черные.

Доннер. Да, помню. Еще бы!

Мартелло. Словно кто-то вглядывается через белую изгородь в ночную тьму.

Доннер. О, господи!

Мартелло. Возможно, я заблуждаюсь, но со зрением у нее уже тогда было плохо.

Доннер. О, господи!

Мартелло. Все-таки она была счастлива, пусть и недолго… Да, мы все думали, что она счастлива с Битчемом, но на самом деле она была счастлива с тобой. Вот так.

Доннер. О, господи!

Мартелло. Разумеется, с известной долей условности, потому что жить на самом деле ей все-таки приходилось с Битчемом…

Доннер. О, господи!

Мартелло. Да успокойся ты, Доннер, а то я пожалею, что вообще сказал тебе об этом…

Доннер. О, господи…